А.Ф.Лосев. Посидоний.

А.Ф.Лосев. Посидоний.

 
А.Ф. Лосев. История античной эстетики, том V, Часть четвертая, §2. Посидоний - М.: "Искусство", 1979
 
 


1. Вступительное замечание

Посидоний (Poseidonios) из Апамеи в Сирии (ок. 135-51 до н.э.) – в античной философии реформатор стоицизма в направлении от первоначального стоического просветительства к сакрализованному мировоззрению при помощи Платона, или, точнее, платоно-пифагорейской традиции, почему и все это направление именуется в науке стоическим платонизмом. Посидоний относится к так называемой Средней Стое, которая отличалась весьма пестрым составом, поскольку к ней же относят и такого стоика-просветителя, как Панеций, действовавшего, как мы знаем, на несколько десятилетий раньше Посидония.

Посидоний до 70-х гг. прошлого века оставался для классической филологии едва заметной величиной, аналогичной десяткам и сотням других незначительных или мало известных греческих писателей. Серьезное внимание на него впервые обратили П.Корссен и К.Мюлленгоф в 70-х гг.

Хотя таких фрагментов, которые бы прямо были связаны с именем Посидония, не такое большое количество, которое давало бы возможность реконструировать его философскую систему целиком, тем не менее сразу же выяснилось, что по всей греческой и римской литературе эпохи Посидония и после него рассыпана масса разных реминисценций из Посидония и разного рода суждений, вытекающих из его недостаточно дошедших фрагментов. И с 80-х гг. начинается то, что можно было бы назвать победным шествием Посидония в науке о классической древности. За несколько десятилетий работы над Посидонием мировая филологическая наука выяснила во всех подробностях огромное значение Посидония для всего эллинизма и даже для последующего времени, так что значение это, в конце концов, стало трактоваться не меньше Платона и Аристотеля. К Платону он был приравнен по колоссальному значению его философии для всей истории мировоззрения; к Аристотелю же он был приравнен разнообразием своих научных интересов и своим энциклопедизмом, причем в отношении внутреннего синтеза самых разнообразных наук он ставился даже выше Аристотеля. Недаром уже Страбон (XVI 2, 10) называл Посидония "ученейшим философом нашего времени". Исследователи в указанный период настолько увлекались новооткрытой фигурой Посидония, что во многом допускали даже весьма далеко идущие выводы, принадлежность которых Посидонию часто оказывалась спорной. В 1918 году появилась даже статья, оценивавшая тогдашние исследования о Посидоний как некоторого рода миф, который, конечно, должен разрушиться под влиянием более строгой и более здравой филологии (529). Это не остановило энтузиазма исследователей новооткрытого Посидония, который получал, после сопоставления с многочисленными позднейшими текстами, все большее и большее значение, так что, собственно говоря, не оставалось ни одного автора, который не испытал бы на себе влияния Посидония, причем сюда присоединялись уже и многие поэты и даже многие раннехристианские авторы.

Нужно, однако, сказать, что в настоящее время филологи относятся к Посидонию гораздо спокойнее и объективнее; и это не только потому, что в первой четверти XX в. в основном уже закончилась филологическая разработка обширных материалов, относящихся к Посидонию, но и потому, что превознесение Посидония в указанное пятидесятилетие, несомненно, имело характер увлечения и было какой-то своеобразной филологической модой. Но именно потому, что мода на Посидония в мировой науке прошла, только теперь можно по всей справедливости оценить значение Посидония, которое, по миновании всяких увлечений и мод, все же остается огромным.

Как мы сейчас увидим, значение Посидония, вообще говоря, сводится к синтезированию классического наследия греческой мысли с философскими достижениями века эллинизма, что и определило собою колоссальное влияние Посидония на весь поздний эллинистически-римский мир. В науке довольно точно установлено влияние Посидония прежде всего на римских писателей I в. до н.э. и I-II вв. н.э. Это и понятно ввиду римских связей Посидония, о которых мы сейчас скажем. В первую голову здесь надо отметить Цицерона, Варрона, Цезаря, Саллюстия, Тита Ливия, Тацита, Витрувия, Сенеку, Плиния Старшего и Апулея ("О божестве Сократа") из прозаиков, а из поэтов Лукреция, Вергилия, Овидия, Лукана, Манилия, Силия Италика и автора "Этны". Под прямым влиянием Посидония находятся географ Страбон, историки Николай Дамасский, Диодор Сицилийский, Дионисий Галикарнасский, Тимаген, Аппиан и Иосиф Флавий, естественники Клеомед, Клавдий Птолемей и Гемин, Псевдо-Аристотелев трактат "О мире", философы Филон Александрийский, поздние перипатетики Гален и Анатолий, скептик Секст Эмпирик, мифолог Корнут, Ахилл Татий (комментарий на Арата), представители второй софистики Дион Хризостом, Максим Тирский, Полемон и Элий Аристид, Элиан и автор трактата "О возвышенном", а также Дионисий Периэгет. Посидониево толкование "Тимея" Платона находим у Халкидия, известного комментатора Платона, а через Халкидия влияние Посидония можно проследить на христианских толкователях книги Бытия, в толковании Бытия у Оригена и Ипполита, в Шестодневе Василия Великого и у Григория Назианзина; влияние того же комментария Посидония прослеживается также у Филона, Варрона, Феона Смирнского, Анатолия и Макробия. Однако особенно велико влияние Посидония на последующую философскую литературу, и прежде всего на позднюю Стою, то есть на Сенеку, Музония, Эпиктета и Марка Аврелия, затем на весь неопифагореизм, Плутарха, герметическую литературу и, наконец, на неоплатонизм. Указывалось влияние Посидония даже на Библию (на кн. Премудрости и на IV кн. Маккавеев) и даже на Псевдо-Клементины.

И еще больше того было, по-видимому, общее историко-культурное значение Посидония, как объединителя философской классики с поздним эллинизмом; и в этом отношении его роль выходит далеко за пределы даже античного мира. Стоит только указать хотя бы на тот огромной важности факт, что все Средневековье и Возрождение понимают Платона прежде всего как пифагорейца и космолога и как богослова, то есть в свете "Тимея". А это, несомненно, есть результат деятельности Посидония. Точно так же мировое значение принадлежит посидониевой популяризации идеи о философии как утешительнице в жизни, что нашло себе наиболее ранний отклик в Тускуланах Цицерона.

Большим событием в классической филологии оказалось издание фрагментов Посидония под редакцией Л.Эдельштейна и И.Кидда в 1972 г. (530) Как об этом подробно говорится в предисловии к данному изданию (531), редакторы поставили себе очень строгую задачу, а именно приводить только те фрагменты, которые непосредственно связаны с именем Посидония. Это предприятие нужно считать настолько огромным и систематическим, насколько же и необходимым и прямо-таки неизбежным с точки зрения филологии как точной науки. Это сразу же делает понятной ту пеструю и разнообразную картину, которую исследователи, энтузиасты Посидония, создавали в своих кропотливейших сопоставлениях засвидетельствованного Посидония с незасвидетельствованным его использованием у огромного количества позднейших философов и нефилософов. При наличии такого строго подобранного текста фрагментов Посидония, конечно, становится безусловно легче анализировать и оценивать работу большого количества филологических и философских энтузиастов Посидония.

С другой стороны, однако, такой формализм Л.Эдельштейна и И.Кидда едва ли может быть принят без всяких оговорок. Многие построения у последующих греко-римских авторов сами собой напрашиваются в качестве ближайшего пояснения взглядов самого Посидония или в качестве вполне прозрачных и непосредственно очевидных выводов из Посидония. При этом необходимо сказать, что сами редакторы этого новейшего и единственного современного собрания фрагментов Посидония весьма далеки от того, чтобы проводить такую формалистическую точку зрения. Изучая эти фрагменты, мы наталкиваемся на такие тексты, которые формально вовсе не засвидетельствованы как принадлежащие Посидонию; и это делается вплоть до того, что самим редакторам приходится засвидетельствованные тексты приводить в кавычках в тех случаях, когда к этим текстам примыкает другой текст, хотя прямо и не засвидетельствованный под именем Посидония, но представляющий собою прямое его продолжение или объяснение.

Что касается нашего изложения философии и эстетики Посидония, то мы, базируясь во многом на издании Эдельштейна и Кидда, будем допускать и многие незасвидетельствованные тексты, которые в результате многочисленных исследований представляются нам подлинно принадлежащими Посидонию. Так как наше изложение Посидония на много лет предшествует изданию фрагментов у Л.Эдельштейна и И.Кидда (532), то мы сохраняем наши ссылки на первоисточники, а в тех случаях, когда они имеются в издании фрагментов, мы, кроме того, еще делаем ссылки и на соответствующие номера фрагментов. В тех же случаях, где приводимый нами источник не содержится во фрагментах Эдельштейна и Кидда или приводимый фрагмент из этого собрания не содержится в наших предыдущих работах, в этих случаях мы цитируем то и другое раздельно, то есть наши собственные источники мы цитируем с их научным обозначением, а фрагменты Эдельштейна и Кидда цитируем только в соответствии с их собственной нумерацией (в которой свидетельства о Посидонии содержатся в отделе Testimonia, у нас просто Т., а номера самих фрагментов Посидония обозначаются через frg.).



2. Жизнь и сочинения Посидония

а) Посидоний родился в Апамее (Сирия), но впоследствии был принят в число граждан острова Родос (Strab. XIV 2, 12 = Т. 2 b), где и занимал должность притана (там же, VII 5, 9 = Т. 27) и откуда вместе с Молоном ездил посланником в Рим для переговоров с Марием. В Афинах Посидоний слушал последнего крупного представителя древней Стои Панеция, но учеником его не остался, поскольку ему хотелось в корне реформировать весь древний стоицизм. Для этой последней цели он основал свою собственную философскую школу на Родосе, которую посещали многие образованные люди того времени, в том числе и римляне, и среди них такие знаменитые, как Цицерон в 78 г. и Помпей в 66-м и 63-м. Известно, что Посидоний много путешествовал с научными целями, в результате чего он объездил весь Запад, не исключая Испании, Галлии и Египта, производя разного рода географические, астрономические и этнографические наблюдения. Известен рассказ о том, что, страдая подагрой, Посидоний, как настоящий стоик, продолжал учить, что болезнь не есть зло и что он с подобным шуточным наставлением обращался и к своей собственной подагре. О политических взглядах Посидония свидетельствуют его симпатии к Помпею и сенату (Strab. XI 1,6 = Т. 35).

Суда сообщает, что Посидоний Апамейский, или Родосский, по прозванию "Атлет", "имевший школу в Родосе" и являвшийся преемником и учеником Панеция, "приезжал и в Рим при Марке Марцелле" (Т. 1 а). О его пребывании в Риме можно косвенно заключить и из многочисленных упоминаний о нем у Цицерона. Цицерон упоминает Посидония в длинном перечне "славнейших философов", умерших не у себя на родине. Посидоний выступает здесь в одном ряду с Ксенократом, Аристотелем, Феофрастом, Зеноном, Клеанфом, Хрисиппом, Карнеадом, Панецием и другими (Т. 3). В другом месте, говоря о себе, что он не "вдруг" начал философствовать и не малое время провел за этим занятием начиная с самой юности, Цицерон упоминает также о "близости с ученейшими людьми, которыми всегда блистал наш дом, из коих первыми являются Диодот, Филон, Антиох и Посидоний, наши наставники" (Т. 31). И еще в целом ряде мест Цицерон называет Посидония "своим другом" и даже "домочадцем" (familiaris. Т. 32 b-d), а также "нашим" (Т. 38).

Относительно того, до какого времени Посидоний находился в Риме или наезжал туда, мы можем строить лишь догадки. В "Тускуланских беседах" Цицерон вновь говорит о Посидонии, и именно, с одной стороны, как о своем личном знакомом, а с другой стороны, повествуя о нем со слов видевшего его Помпея. Отсюда можно предположить, что после встречи с Посидонием Помпея Цицерон уже не видел философа лично. Когда же Помпей встречался с Посидонием? Помпей заехал в Родос на пути из Сирии, которую он покорял, как известно, в 64 г. до н.э. Он застал Посидония уже тяжело больным: философ мучительно страдал от боли в суставах (в другом месте Цицерон сообщает, что Посидоний болел подагрой, Т. 33). В это время Посидонию, – если считать, как это принято, что он родился в 135 г. до н.э., – был уже 71 год. Трудно предположить, чтобы больной старик, не вставший даже перед Помпеем с постели и страдавший так, что временами это выдавало выражение его лица, несмотря на все стоическое терпение в борьбе с болезнью (Т. 38), отправился на склоне лет еще раз в Рим.

Но если даже Посидоний жил в Риме лишь недолгое время, его "История" свидетельствует о стойкой и серьезной симпатии к римскому государству. Здесь у Посидония было такое же отношение к Риму, как и у Полибия. Он возвеличивает "патриотическое мужество" древних римлян, их удивительное благочестие, праведность (frg. 266). Римляне у него оказываются с точки зрения "политической добродетели" справедливее греков (frg. 257). Известно, что помимо общей греческой истории Посидоний писал историю Помпея, к которому весьма дружелюбно относился (frg. 79, Т. 38. 39), а также историю Марцелла (frg. 257).

Об отношении Посидония к известным философским школам засвидетельствовано следующее.

В учении о страстях Гален считает Посидония противником стоика Хрисиппа, единомышленником Клеанфа и последователем Платона (Т. 91) и Аристотеля (Т. 95). По свидетельству того же Галена, Посидоний усматривал в учении о страстях единство воззрения Пифагора и Платона: Платон, по его мнению, лишь "разработал и в более завершенном виде" представил то же учение о страстях, что и Пифагор (Т. 95). Впрочем, Галену, по всей видимости, важно привлечь на свою сторону такого знаменитейшего авторитета, как Посидоний, и, кроме того, показать непрерывность той философоской традиции, к которой он сам, Гален, себя причисляет. Недаром Посидоний у него "во всем следует слову древних" (Т. 102). Несомненно, однако, что Посидоний "восхищался" Платоном и называл его "божественным" (Т. 97 Ш. 98).

Страбон говорит, что у Посидония много "этнологического" (то есть много причинных объяснений) и "аристотелизирующего", такого, что "наши (современники) отклоняют ввиду неявности причин" (Т. 85). Сохранилось, между прочим, и определение понятия "причина" у Посидония: причиной вещи является то, посредством чего вещь возникла, или первое создающее начало вещи, или первоначало ее создания. При этом причина является сущим и телом, а то, чего она является причиной, и не сущее и не тело, но нечто акцидентальное, "категорема" (frg. 95). Симплиций в комментарии на аристотелевский трактат "О небе" говорит, что Посидоний "взял" учение Аристотеля, изложенное в сочинении "О возникновении и уничтожении" II 8, а также учение Феофраста, написавшего трактат "О возникновении элементов", что Посидоний якобы "повсюду ими пользуется" (Т. 100): А в комментарии к "Физике" Аристотеля Симплиций говорит, что метеорология Посидония "опирается на Аристотеля" (18).

Однако если не считать сказанного расхождения с Хрисиппом, Посидоний во всех упоминаниях о нем и именуется стоиком и перечисляется в ряду известнейших стоических философов; а у Галена он именуется "ученейшим из стоиков" (32). Правда, тот же Гален всячески подчеркивает отход Посидония от учения Зенона и Хрисиппа в вопросе о природе страстей и делает при этом Посидонию комплимент, замечая, что если стоики готовы "продать отечество" (то есть отказаться от классического философского наследия древних), лишь бы сохранить верность своим "догмам", то Посидоний ценит истину выше, чем верность стоической школе (frg. 35).

Так или иначе, по фактическому содержанию своих учений Посидоний, несомненно, следует общей линии стоической школы. Подобно Хрисиппу и Клеанфу, Посидоний считал, что добродетели можно научиться (frg. 2). Вместе с Зеноном, Хрисиппом и Аполлодором Посидоний считает, что мир один (frg. 4). С Зеноном, Клеанфом, Хрисиппом и Архедемом Посидоний разделял воззрение, что существуют два мировых начала, действующее и страдающее, которые оба не возникают и не уничтожаются, тогда как элементы уничтожаются в "мировом воспламенении"; причем оба мировых начала бестелесны и бесформенны, тогда как элементы находятся в определенной форме (frg. 5). Опять-таки, подобно Зенону, Хрисиппу, Афинодору, Посидоний выводил из существования промысла возможность мантического искусства (frg. 7), поскольку все совершается согласно судьбе (frg. 25).

Подобно Хрисиппу и Зенону, Посидоний считает сущностью бога "целый мир и целое небо" (frg. 20); а космос – одушевленным живым существом (frg. 23).

Наоборот, по отношению к не-стоическим учениям Посидоний настроен порой резко критически, притом следуя, по-видимому, общим положениям стоической доктрины. Так, согласно Цицерону, Посидоний считал эпикуровское учение о человекоподобных богах, которые никому ничего не даруют, ни о чем не заботятся и ничего не делают, порождением "отвратительной зависти" (frg. 22 а). У Эпикура боги оставлены "только на словах", на деле же никаких богов у него нет, поскольку Эпикур не наделил их никаким движением и никакими функциями (frg. 22 b).

Подводя итог месту Посидония в истории античной мысли, мы должны признать, что это – философ первой величины, ознаменовавший собою переход от раннего эллинизма к позднему, от секуляризации к сакрализации и от раннего стоицизма через стоический платонизм к неоплатонизму.

б) Что касается сочинений Посидония, то их у него было очень много. Ни одно из них до нас не дошло, дошли лишь некоторые их названия. Даже и фрагментов Посидония сохранилось не столь значительное количество. И тем не менее благодаря микроскопической виртуозности филологов содержание многих сочинений Посидония удалось в значительной мере реконструировать на основании более известных нам писателей, находившихся под его влиянием или имевших его своим источником. Ввиду исключительной дробности и кропотливости всех относящихся сюда филологических аргументов нет никакой возможности касаться их в настоящем изложении. Поэтому мы ограничимся здесь лишь приведением названий главнейших сочинений Посидония, а его философию придется изложить лишь в общем виде.

Чисто философским темам был посвящен 1) трактат "Увещание" ("Протрептик") с проповедью о главенстве философского ума в человеке и – чисто гносеологическим темам, 2) "О критерии". К религиозной области относились трактаты 3) "О богах", 4) "О героях и демонах", 5) "О судьбе", 6) "О мантике". Доказательства бытия богов из трактата Посидония "О богах" черпали Цицерон в трактате "О природе богов", Варрон в "Божественных древностях" и Секст Эмпирик в трактате "Против физиков". Философско-космологические взгляды Посидония были представлены в его 7) комментарии на платоновского "Тимея". К этико-психологической области относятся трактаты Посидония 8) "Этическое учение", 9) "О душе", 10) "О добродетелях", 11) "О страстях", 12) "О гневе", 13) "О долге".

Огромное внимание, как сказано, уделял Посидоний вопросам естественнонаучным, а именно географически-астрономическим. Сюда относятся: 14) "Физическое учение", 15) "О космосе", 16) "Об океане" (излагается у Strab. II 2, 1 с указанием, между прочим, на учение Посидония о шарообразности земли и всего мира), 17) "О величине солнца", 18) "О метеорах" (последний трактат лежит в основе известного полунаучного, полумистического трактата Псевдо-Аристотеля "О мире", появившегося не раньше I в. до н.э.) и, по-видимому, также трактат "Метеорологика". Чтобы убедиться в разнообразии географических и астрономических изысканий Посидония, стоит читать Страбона (хотя бы, например, II 3, 6-9, где Страбон полемизирует с ним по ряду вопросов и, между прочим, критикует учения Гомера и Посидония об окружении земли рекой Океаном).

Огромным историческим и этнографическим трудом Посидония были 19) "Истории" в 52 книгах, что было продолжением труда Полибия и охватывало период времени 144-86 до н.э. Этот труд был наполнен этнографическими, географическими и бытовыми наблюдениями и моралистикой, каковые особенности мы и находим у историков, бывших под влиянием Посидония, и прежде всего у Саллюстия, Тацита и Плутарха. Риторике посвящены трактаты 20) "Введение о словесном выражении" и спорный 21) трактат против ритора Гермагора "Об исследовании целого". Весьма характерно название еще одного трактата Посидония – 22) "Сравнение Гомера и Арата", свидетельствующее о тенденции реставрировать древние мифы научно и, в частности, астрономически.

Насколько можно судить, Посидоний писал и 23) по математике (против нападавшего на нее эпикурейца Зенона) и 24) по логике ("О связках"). Наконец, Посидоний писал и о военной науке, тактике – 25) "Искусство тактики".


3. Стиль

Хотя о сочинениях Посидония мы можем знать только по реконструкции их содержания из позднейших писателей, ему подражавших, тем не менее о стиле этих сочинений можно сказать немало.

Сохранились также античные характеристики писательского стиля Посидония. Так, Страбон указывает, что Посидоний в трактате о минералах, их достоинствах и "добродетелях" не отступает от своей обычной риторики, но говорит с восторженными преувеличениями, в "красивой форме, как бы много заимствуя от металла в своей речи" (Т. 103). Согласно Галену Посидоний перемежает свои рассуждения о страстях "поэтическими речениями" и историями прошлых деяний, которые должны в качестве свидетельства подтверждать говоримое им (Т. 104). Посидоний иронизирует по поводу сообщения Полибия о том, что Тиберий Гракх разрушил триста городов: как это принято в триумфальных процессиях, говорит Посидоний, Гракху говорят приятное, называя городами простые башни (Т. 105). С Помпеем, по свидетельству последнего, Посидоний беседовал "серьезно и пространно" (Т. 38). Сенека упрекает Посидония в том, что, увлеченный потоком "сладостной речи", он отклонился от истины. Говоря об изобретении первыми философами всевозможных искусств, он красноречиво описывает быт первых людей, сельских жителей, и чуть ли не готов при этом утверждать, что сапожное искусство тоже изобретено мудрецами (Т. 106; frg. 284). Цицерон говорит, что Посидонием было собрано множество случаев отвратительного, неприличного, самоубийственного поведения людей в обществах людей, которые всего более близки к природе (frg. 177). Для внедрения добродетели Посидоний считает необходимым не только наставление, но и убеждение, и утешение, и увещание (frg. 176).

Итак, исходя из спекулятивных и мистических элементов философии Посидония, многие указывали прежде всего на высокий гимнический стиль его сочинений. Это, конечно, совершенно правильно, стоит только пробежать находящийся под влиянием Посидония трактат Псевдо-Аристотеля "О мире" или вспомнить приподнятый тон многих мест из Филона или неоплатоников. Однако было бы заблуждением сводить стиль Посидония только на это.

Посидоний поражает удивительным разнообразием своей тематики, чисто эмпирическим и позитивным отношением к изображаемой им природе и истории, а также огромной наблюдательностью и интересом к бесконечной пестроте жизни. Эта вполне эмпирическая, вполне позитивная точка зрения на мир сквозит у него почти в каждой строке из дошедших до нас материалов о нем, несмотря ни на какой его спекулятивный образ мыслей и несмотря ни на какую его мистику. Он трактовал о размерах земли, о материках, о климатических поясах, о почве, о реках и горах, о ветрах, о приливах и отливах, о движении Океана, о землетрясениях, о глубине Сардинского моря, об италийских рудниках, об иберийских городах, о ливийских реках, о кипрской меди, о перешейке между Понтом и Каспием, об извержении Этны, о разливах Нила, о минералах, о нефти, о глине, о разных народах – финикийцах, ликийцах, лигурийцах, галлах, римлянах, кельтах, евреях, египтянах, которых Посидоний изображал не хуже, чем Геродот своих скифов или Тацит германцев.

Все это невероятное разнообразие тематики, конечно, не могло не вести и к столь же пестрому, наблюдательно-живописному стилю. В своих сочинениях он рассказывал о том, что он видел в своих многочисленных путешествиях, и эти рассказы были весьма забавны. В Лигурии он видел женщину, с которой случились роды во время ее тяжелой работы и которой эти роды не помешали продолжать работу (Strab. III 4, 17 = frg. 269). По его словам, на одной равнине в Сирии видели

    "мертвую змею длиной почти в сто футов и такой ширины, что два всадника, стоя по обеим сторонам змеи, не видели друг друга; пасть у нее была так велика, что могла вместить в себе всадника с конем, а каждый листок чешуи был больше щита"
(там же, XVI 2, 17 = frg. 244).

При описании галльских нравов Посидоний обращает внимание на такие обычаи, как обезглавливание врагов и привешивание их голов на стенах своих сеней (там же, IV 4, 5 = frg. 274). Страбон (XVII 3,4 = frg. 245) так передает нам то, что он прочитал у Посидония о виденных им мавританских обезьянах.

    "Когда на пути из Гадейр в Италию корабль его был прибит к Ливийскому побережью, то он видел в лесу, простиравшемся до моря, много обезьян, из которых одни были на деревьях, другие на земле, третьи носили с собой детенышей и кормили их грудью; Посидоний смеялся при виде обезьян с полной грудью, одних лысых, других страдающих грыжей, третьих одержимых другими недостатками".

Мифология, которой Посидоний следовал при всем своем позитивизме, только еще увеличивала пестроту и живописность его изображений. Он совершенно серьезно относится к мифическим Геракловым Столбам (Strab. III 5, 5-6 = frg. 246), Гомеровскому Океану (см. выше), к Платоновской Атлантиде (Strab. II 3, 6); атомистическое учение, по его мнению, принес в Грецию сириец сидонец Мох, и притом еще до Троянской войны (там же, XVI 2, 24 = frg. 285).

Далее, этот пестрый описательный стиль Посидония, несомненно, становился углубленно психологическим, как только он переходил к изображению отдельных исторических личностей. Так, изображая Мария, Посидоний говорит "об его ночных страхах и зловещих снах, причем ему все казалось, что он слышит чьи-то слова: "грозно ведь даже и ложе далекого льва-душегуба".

    "Но так как он более всего боялся бессонницы, то он отдался бражничеству, опьяняя себя несвоевременно и в несвойственной его возрасту мере, стараясь всячески приворожить к себе сон, точно целебное средство от забот. И вот, наконец, когда к нему пришел вестник от моря, его обуяла новая тревога, отчасти из страха перед предстоящим ему, отчасти же и из досады и пресыщения настоящим. Прибавился незначительный повод – и он впал в тяжелую болезнь"
(frg. 255 Зелинский).

В это время как раз посетил его Посидоний в качестве посланника с Родоса. Наконец, если иметь в виду стиль таких зависимых от Посидония сочинений, как Сенеки "Естественнонаучные вопросы" или Цицерона так называемое "Сновидение Сципиона" (VI кн. трактата "О государстве"), то, очевидно, Посидонию был свойствен также и стиль высокой философской лирики, стиль глубокого и спокойного повествования о разного рода мудрых вещах.

Таким образом, есть возможность нащупать у Посидония по крайней мере четыре совершенно не похожих друг на друга стиля – высокий и приподнятый гимнический, живописно-пестрый описательный, углубленно-наблюдательный психологический и стиль высокого и мудрого философского рассуждения на манер "Федра" Платона и "Гермеса" Эратосфена (предполагаемые – наряду с Посидонием – источники цицероновского "Сновидения Сципиона"). Этими своими стилями Посидоний, несомненно, резко отличался от сухого, делового и подчеркнуто прозаического стиля прежнего стоицизма.


4. Историческое место Посидония

Историческое место Посидония определяется, как мы уже сказали, тем, что он пытался синтезировать классические и эллинистические методы мысли. Конкретнее говоря, это означало, что Посидоний, будучи ревностным сторонником одной из раннеэллинистических школ, а именно стоицизма, был реформатором этого последнего в направлении Платона, то есть он пропагандировал так называемый стоический платонизм, которым и отличалась возглавляемая им Средняя Стоя в сравнении с Древней Стоей. Это, однако, далеко еще не все. Выше мы уже видели, как социальная жизнь того времени неминуемо вела философские умы в сторону всякого рода мистики, и прежде всего к демонологии и мантике. Поэтому Посидоний был стоическим платоником не просто теоретически, но он использовал этот стоический платонизм для обоснования мистики, и прежде всего демонологии и мантики.

Можно сказать, что Стоя была вообще последней школой в античности, где точная наука Демокрита, Платона, Аристотеля еще имела более или менее важное значение. Она особенно велика у Посидония, хотя, как мы увидим ниже, мистические ощущения уже начинают у него снижать значимость науки.

Необходимо сказать, что уже в этом чрезвычайно разнообразном философском стиле Посидония сказывается его определенного рода эстетическая направленность. Подробнее об этом мы будем говорить в следующем разделе, однако уже здесь заметна тенденция мысли Посидония, увлекавшая его в самые разнообразные стороны человеческого знания, начиная от точных наук и кончая изысканными религиозными проблемами. Мы уже хорошо знаем это отличие эллинизма от греческой классики, которое прежде всего говорит нам о неимоверной пестроте эллинистического мышления, или, как мы выше говорили, о дифференцированной субъективности и о чрезвычайно дифференцированной индивидуальности в эпоху эллинизма. Эллинистически-римская эстетика находила для себя огромную радость в этом постоянном перебегании от одного предмета к другому и в фиксации жизненной пестроты как чего-то максимально реального. Обычно эту эллинистическую пестроту так и оставляют в ее непосредственном виде, перечисляя бесконечно разнообразные ее проявления и не находя во всем этом одной основной эстетической склонности эллинизма и не умея объяснить ее и даже назвать ее. Сейчас мы подробнее поговорим об этой внешней пестроте мыслей и настроений у Посидония, после чего нам будет удобнее дать также и ее эстетическое обоснование.



5. Внешняя пестрота научной проблематики

Посидоний восторгался актуально-космическим значением земли (Cleom. Cycl. theor. 111), несмотря на ее малые размеры (Cic. Tusc. I 17, 50; Sext. Emp. Adv. math. III 119 сл.), воды (Sen. Quaes. nat. V 5, 2), океана (Strab. I 3, 9 = frg. 221), воздуха (Cic. De nat. deor. II 33, 83; Sen. Quaest. nat. II 6, 1; Diog. L. VII 154 = frg. 12), радуги (Diog. L. VII 152 = frg. 15, 134), солнца (Cleom. Cycl. theor. II 1, 68 = frg. 114. II 2, 2; III 5, 8), огня (Phil. De alt. mundi 18) и круговоротом элементов как в данном космическом периоде, так и при переходе от одного периода к другому (Cic. De nat. deor. II 46, 118; Diog. L. VII 142 = frg. 13; frg. 99 a).

Посидоний изучал влияние звезд на земные события (frg. III – 112), приметы (frg. 113), состав Солнца (Солнце – "несмешанный огонь", frg. 17), размер Солнца и расстояния до него (frg. 114-116), форму Солнца (frg. 117), путь и "питание" Солнца, оно питается влагой мирового океана (frg. 118), явление восхода и заката (frg. 119), расстояние от Земли до Луны (frg. 120), явление "ложного Солнца" (frg. 121), затмения Солнца и Луны (frg. 122-126), звезды (frg. 127-128), Млечный Путь (frg. 129-130), кометы (frg. 131 а, b – 132), явление светящегося круга около Солнца (frg. 133), грозу и молнию (frg. 135), град (frg. 136), ветры (frg. 137 а, b), влияние Луны на ветры и приливы (frg. 138). Можно сказать, Посидоний прямо упивается разными свойствами стихий и симметрической комбинацией этих стихий (Macrob. in Somn. Scip. I 6, 24 слл; Мах Туг. IX 3, р. 102 сл. Hobein; Nemes. 151 слл.) с подчеркиванием гераклитовского "пути вверх" и "пути вниз" (Nemes. 154, 10 сл.). Воздух для него, кроме того, еще полон демонов (Cic. De divin I 30, 64 = frg. 108).



6. Всеобщая цельность, Зевс и судьба


а) Однако жестоко ошибается тот исследователь, который подумает, что у Посидония здесь сумбур и верхоглядство. Посидоний вполне отчетливо делил все науки на три раздела – о мировом целом, об элементах и о причинах, да еще и эти разделы он представлял себе в виде разных подразделов (Diog. L. VII 132 сл.). Логико-онтологические основоположения философии Посидония вполне систематичны. Даже сохранившиеся фрагменты позволяют с уверенностью сказать, что его "физика" была обширной и упорядоченной системой, охватывавшей все, начиная от логики бытия и кончая теорией ветра, приливов и отливов. О становлении он говорил не просто, но тоже отчетливо делил его на целых четыре подвида. Именно – он учил о четырех видах возникновения и уничтожения. При этом он признавал только возникновение и уничтожение из сущего в сущее, считая нереальным возникновение и уничтожение из не-сущего в не-сущее (следует, правда, заметить, что существующие фрагменты оставляют нас здесь в некоторой неопределенности, потому что в ряде источников говорится о "возникновении и уничтожении из не-сущего в сущее", что трудно понять). Итак, превращения в сущем совершаются у Посидония либо "согласно разделению", либо "согласно изменению", либо "согласно слиянию", либо "согласно разрешению (анализу)". Причем превращение "согласно изменению" затрагивает сущность, остальные же три превращения касаются лишь окачествованных акциденций сущности. Дело в том, что сущность, согласно Посидонию, при прибавлении или отъятии от нее не увеличивалась и не уменьшалась, а лишь изменялась, как это имеет место в числе и мере (Stob. I р. 177, 21 = frg. 96).

б) Пространство за пределами космоса Посидоний считал не бесконечным, но таким, "сколько достаточно для распадения" (очевидно, для распадения космоса, когда он распадется) (frg. 97 а, b).

Согласно Посидонию, существуют бесконечные величины в отношении целого, как, например, все совокупное время; и существуют бесконечные величины относительно чего-либо, как, например, прошедшее и будущее время. И прошедшее и будущее бесконечны потому, что они ограничены лишь с одной стороны, со стороны настоящего времени, а с другой стороны они простираются безгранично. В свое определение времени Посидоний, по-видимому, включает, вслед за Аристотелем, и мыслящую душу. Это трудное определение звучит по-гречески следующим образом: время есть diastёma cinёseo?s ё metron tachoys te cai bradytёtos, hopo?s echei to epinooymenon – "расстояние движения или мера быстроты и медленности, [в зависимости от того], в каком состоянии находится мысленно воспринимающий [это расстояние или движение]". В аспекте "когда", то есть в том своем аспекте, когда в отношении его может быть задан вопрос "когда", время может быть прошедшим, будущим и настоящим. Прошедшее отделяется от будущего настоящим; настоящее же не мыслится расчлененным, оно есть наименьшее по отношению к чувственному восприятию время, возникающее благодаря различению будущего и прошедшего времени (frg. 98).

В тех сообщениях, которые мы имеем относительно учения Посидония о времени, само собой разумеется, можно находить много неясного, поскольку цельного учения Посидония об этом предмете до нас не дошло. Однако, вероятно, это та же самая неясность, которой отличается также и учение Аристотеля об этом предмете (533). Основное учение Аристотеля сводится к тому, что имеется некое "теперь", в котором содержится настоящее, прошедшее и будущее, но в виде какого-то как бы атома. Из слияния этих "теперь" в одно неразличимое целое получается время, а в дальнейшем также и вечность. Нечто вроде этого, по-видимому, содержится и у Посидония.

в) Посидонию казалось совершенно несомненным, что местопребыванием божества являются эти самые окружающие нас стихии земли, воды, воздуха; в самом деле, спрашивал он, есть ли какое-то другое "седалище" у бога? "Бог есть умный дух, пронизывающий всякую сущность", то есть землю, воду, воздух, небо (frg. 100). Посидоний самое слово "Зевс" понимает этимологически как "пронизывающий все и распоряжающийся всем как своим домом", – возводя имя Зевса Dia (правда, взятое в аккузативе) к dioiceo? (frg. 102). Сущность и материя всего бескачественны, хотя они всегда пребывают в той или иной форме и качестве (frg. 92). И хотя псевдо-аристотелевский трактат I в. до н.э. "О мире" и не имеет прямого отношения к Посидонию, но то, что говорится здесь в такой выразительной форме о целостности мироздания (гл. 1-4), звучит так, как будто бы это были слова самого Посидония. Во всяком случае, хаотичность и неразбериха действительности, составлявшая предмет такого любовного созерцания для Посидония, вся подчинена для него всеобщей причинности. У него "Первое – Зевс, второе – природа и третье – судьба", то есть закон природы (Aet. I 28, 5= frg. 103) (причем мир есть только видоизменение всего того же единого божества (Stob. I, р. 133, 18; Diog L VII 148 = frg. 20).

г) Согласно этой судьбе все и возникает (frg. 104). Но кажется, что Посидоний не считал человека беспомощной вещью, вынужденной во всем подчиняться судьбе. Во всяком случае, Сенека в своих письмах (113, 28 = frg. 105) передает по-латыни якобы подлинные слова Посидония:

    "Неверно, будто ты можешь когда бы то ни было полагать, что ты защищен оружием фортуны: борись своим собственным. Фортуна не вооружает против самой себя: поэтому тот, кто обеспечен против врагов, против нее безоружен"
(frg. 105).

Непонятно было бы также, зачем Посидонию мантическое искусство, реальность которого он выводил из существования промысла, если бы человек не мог этим искусством воспользоваться, будучи слепой игрушкой судьбы (frg. 105). Мантическое искусство, однако, – это не простое гадание, а vis divinandi ratioque repetenda – "способность к ведовству и разыскивание основания" (frg. 107), обеспеченные богом, судьбою и природой, а именно "симпатической" связью всего в природе (frg. 106).



7. Стоический платонизм как основной принцип

Теперь мы в состоянии определить тот главенствующий принцип, который пронизывает всю огромную пестроту научно-философских и магических интересов Посидония, сопровождающуюся такой же пестротой и его философско-художественного стиля. А именно Посидоний был, как сказано, стоическим платоником.

а) Этот платонизм сказался у Посидония прежде всего в том, что Посидоний учит не просто о божественно-огненной и пневматической целесообразности мира (Clem. Alex. Strom. II 129, 4 = frg. 186; Stob. I, р. 34, 26 слл.; ср. Cic. De nat. deor. II 2, 4 слл. Sext. Emp. Adv. math. IX 60 слл.), но и прямо о мировом уме, который является и всезнающим (Sext. Emp. Adv. math. VII 93 = frg. 85) и приводящим все в движение божеством (Cic. De nat. deor. II 11, 31; 9, 23; 16, 43; Sext. Emp. Adv. math. IX 76), и миром логоса (Sext. Emp. Adv. math. VII 93 = frg. 85, 194), и огненной пневмой одновременно, из которой истекают и расходятся по всему миру отдельные огненные зародыши всех вещей, определяющие всякую вещь и по ее материи и по ее смыслу (frg. 100. 101; Diog. L. VII 138. 142. 149 = frg. 7. 13. 14. 21. 25. 27). Это – так называемые "семенные смыслы", logoi spermaticoi стоиков. Интересно отметить, однако, что цитируемое нами издание фрагментов Посидония, которое гоняется за обязательным указанием фрагментов с именем Посидония, совершенно нигде не содержит этого типически-стоического понятия и термина "семенные смыслы". В данном случае это надо считать одним из провалов капитальной работы Л.Эдельштейна и И.Кидда над фрагментами Посидония и невозможностью для этих фрагментов охватить столь фундаментальную стоическую концепцию.

"Божество есть мыслящее, огненное дыхание (pneyma noeron cai pyro?des), которое не имеет никакого образа (morphe), (конечно, в относительном смысле; ср. также, Stob. I, р. 133, 8 слл. = frg. 92), но может превращаться во что оно хочет и все делать себе подобным" (Aet. I 6, 1; Doxogr. Cr. Diels3). Помимо этого приведенного у Посидония имеются и другие подобные рассуждения о творящей и организующей деятельности этого огненного ума (Sen. Queast. nat. II 1). В этом смысле первичная божественная и разумная пневма как бы расчленяется в мире на действующую сущность и пассивную материю (Diog. L. VII 134 = frg. 5). Мировой Ум у Посидония, судя по тому же Цицерону (De nat. deor. II 33 сл.), есть как бы необходимый предел всех возможных вещественных изменений и колебаний. Это видно уже из одного того, что мир у Посидония мыслился здесь шаровидным (Diog. L. VII 140 = frg. 6. 8; Stob. I, р. 206, 19 слл.), а силы природы трактовались как конечные в том смысле, что они есть максимум, который нельзя превзойти (Cleom. Cycl. theor. I 1). Весьма красноречиво об этом Мировом Уме рассуждает Сенека (Epist. 92,3 слл.; ср. Cic. Hortens, frg. 97), который, как это и требовалось в эллинистически-римскую эпоху, связывает эту концепцию Ума с внутренними потребностями реального человека, чрезвычайно одухотворенными и в то же время чрезвычайно интимными. Характерно и то, что "настоящих" богов и демонов Цицерон во II книге своего трактата "О природе богов" резко отличает от тех, которые возникли в сознании людей благодаря обожествлению того или другого важного человека и вообще от всякого суеверия. Но множество подлинных и неподлинных богов не мешает тому, чтобы платонически-пифагорейские идеи и числа давались здесь, как мы сказали, в виде стоической огненной пневмы (ср. Cic. De nat. deor. 9, 24), то есть пока чисто натуралистически, а мировой огонь стоиков завершался здесь платоническим царством идей и чисел, то есть натурализм переходил здесь в теорию абсолютизированных понятий.

б) До некоторой степени справедливо видели в такой концепции стоического платонизма нечто эклектическое. Однако уже самая попытка объединить теорию идей и чисел с натурализмом мирового огня указывает на весьма знаменательную тенденцию; и в дальнейшем развитии античной философии эта тенденция будет неизменно крепчать и углубляться, пока не достигнет своего завершения в неоплатонизме. Она заключается в том, что платоновские идеи перестают быть чем-то запредельным и занебесным, но они начинают конкретно и интимно ощущаться, поскольку истекающая из них огненная пневма есть не что иное, как теплое дыхание, то есть человек (да и вся природа) как бы дышит этими идеями. Секст Эмпирик (Adv. math. VII 119; ср. VII 93 = frg. 85. 194), излагая теорию Платона, развитую впоследствии Посидонием, прямо так и говорит, что для восприятия света необходимо, чтобы глаз становился световидным, как для слуха необходимо, чтобы он уподоблялся звуку, и то же самое соответственно для чувства запаха и вкуса, точно так же и для души, воспринимающей нетелесные формы, необходимо, чтобы и она сама тоже становилась нетелесной. И для Посидония ничего не стоит в то же самое время утверждать, что душа есть тонкое и огненное дыхание, способное рассеиваться в атмосфере (Sext. Emp. Adv. math. IX 71 слл.), а демоны – это "эфирные субстанции", то есть в конце концов тоже тела (Macrob. Sat. 123 = frg. 24). Можно сказать, что на путях разрушения платоновского дуализма стоики сыграли огромную роль своей концепцией пневматических истечений (будущих эманации неоплатонизма) и, что то же самое, сперматических логосов (будущих энергийных эйдосов того же неоплатонизма), и наибольшая роль в этом принадлежит Посидонию.

в) Наконец, при обсуждении небесного и огненного разума, у Посидония необходимо иметь в виду также и общестоическую теорию фатализма, целиком перешедшую к Посидонию. Так как и у него все пронизывается всем, и он тоже учит о мировой "симпатии" (Cic. De nat. deor. II 7, 19; De divin. II 14, 33-35 = frg. 106; Sext. Emp. Adv. math. IX 78-85), то есть о полной связанности малейшей части космоса со всем космосом (Cic. De nat. deor. II 45, 115), то идея судьбы вытекает отсюда сама собой (Cic. De divin. I 55, 125 = frg. 107; De fato 3; Diog. L. VI 149; Stob. I, p. 78, 15 слл.). А то, что это является в то же самое время и провидением, – это весьма характерно для эллинизма, – также у Посидония не является для нас новостью (Cic. De nat. deor. II 22, 58; 65, 162 слл.; Diog. L. 7, 138 = frg. 21). Это же самое является и законом природы, оно же воплощается и в человеке как его воля (Sen. Epist. 87, 31; 113, 28 = frg. 105, 170). Последний фрагмент, в котором говорится о том, что, обеспеченный фортуной против ее и своих врагов, мудрец вынужден бороться против нее своим собственным оружием, у нас уже приводился выше.

Странным и причудливым образом, но в то же время диалектически совершенно понятно то, что эта сила воли в человеке, его "господствующее" или "ведущее" – есть залог его полной свободы (Cic. De divin. I 55, 126; De nat. deor. II 12, 32; Sext. Emp. Adv. math. IX 76). Из указанных фрагментов вытекает, что если всякое действие предполагает причину, а эта причина еще другую причину и т.д., то в конце концов возникает необходимость признания такой причины, которая уже ни от чего не зависит, а является причиной самой себя (во избежание нашего ухода в дурную бесконечность при исчислении причин, то есть во избежание отказа от объяснения первого действия). Но тогда получается, что "господствующее" в человеке, то есть залог его свободы, является не чем иным, как одним из результатов причины-в-себе. Свобода основана на разуме, то есть добродетель вполне изучима (Diog. L. VII 91); а судьба хотя и всемогуща, но не обладает никаким орудием, орудие же против судьбы принадлежит знающему и добродетельному мудрецу (Sen. Epist. 133, 22). Правда, для этого требуется весьма длительное и тщательное воспитание (кроме указанного текста Sen. Epist. 113, 28 – также 95, 65).

Пожалуй, некоторого рода отличие судьбы Посидония от общестоической судьбы все-таки имеется. В связи с влиянием платонизма, по которому все определяется не судьбой, но разумными идеями, судьба у Посидония тоже не отличается слишком уж ригористическим характером. В теории судьба у него, действительно, определяет собою решительно все на свете, судьба во фрагментах Посидония дважды употребляется в виде греческого термина heimarmene: все совершается согласно ей (frg. 25), но она – всего только третья от Зевса; а именно первым выставляется Зевс, второй – природа и только на третьем месте – судьба (frg. 103). По Сенеке, Посидоний проповедовал безусловное подчинение судьбе; философ должен, согласно этому учению, принимать открытой грудью стрелы фортуны, не укрываясь и не обращаясь в бегство (Т. 81). Тем не менее Цицерон приводит рассуждение Посидония, утверждающее, что нет смысла во всем обвинять рок, если и без всякого рока мы подвержены всевозможным природным случайностям (frg. 104). Родившимся под созвездием Козерога, казалось бы, должна сопутствовать некая "фатальная сила", однако, пишет Цицерон, в отношении некоторых людей это не так (там же). Цицерон, по-видимому, и вообще излагает Посидония вовсе не в контексте фатализма, поскольку он приписывает Посидонию учение, по которому способность гадания определяется сначала богом, потом фатумом и, наконец – природой (frg. 107). Неполная уверенность Посидония в значении судьбы заставила Августина прямо вызывать Посидония на доказательство действительно "фатального" влияния звезд (frg. 111). Наконец, под греческим термином tyche Посидоний в своем историческом повествовании однажды понимает указание на простую случайность или на парадоксальный случай (frg. 253, 38). Все эти фрагменты (а мы их сейчас привели в исчерпывающем виде) отнюдь не свидетельствуют о безусловной вере Посидония в судьбу. Здесь были у него разного рода философские соображения, смягчавшие исконный ригоризм стоиков в данном вопросе.

г) Другим элементом платонизма философии Посидония является использование платоновского "Тимея". Как известно, Платон, исходя из категорий тождества и различия, которые он представлял в виде двух взаимно пересекающихся кругов, строил в "Тимее" космос в виде девяти сфер, из которых внешняя была сферой неподвижных звезд, то есть сферой самого чистого и тонкого огня, максимально выражающей природу идеального мира, – это и есть круг тождества, а следующие за этим кругом внутренние семь сфер были сферами семи известных тогда планет (включая Солнце и Луну), что и представляло собою разбившийся на семь частей круг различия; а в центре этого космоса находилась Земля и окружающая ее сфера, которая по счету оказывалась девятой. Круг тождества, то есть мир неподвижных звезд, и был царством бытия, всегда тождественного себе, вечного и неизменного, и неподвижные звезды были божественными существами, от которых исходило управление и поддержание всего мира. Семь внутренних сфер были сферами тоже определенного божественно-демонического порядка, определявшими собою не то, что в мире было всегда тождественно себе, но то, что всегда отличалось тем или другим изменчивым характером. Наибольшей текучестью обладала земная сфера, то есть вся подлунная, что особенно подчеркивается у Посидония. Кроме того, все небесные сферы распределяются по особого рода числовой схеме и настроены в определенном музыкальном тоне, так что весь космос представляет собою как бы огромный музыкальный инструмент и живое существо одновременно.

Вот эту-то пифагорейско-платоническую космологию Посидоний и объединяет с огненным пневматизмом стоиков, так что здесь мы получаем не просто стихийный гераклитовский круговорот огненного вещества, проходящего все степени уплотнения, начиная от тончайшего небесного огня и кончая плотной и тяжелой землей, но круговорот, становящийся гармонией сфер, то есть целесообразно устроенный при помощи чисел, музыкальных тонов и, кроме того, еще определенного рода геометрических тел (которым в "Тимее" тоже уделено большое место).

Правда, источники по этому вопросу не вполне ясны. Однако использование "Тимея" у Посидония не подлежит никакому сомнению. Различные материалы на эту тему можно найти в соответствующей литературе последних десятилетий534. Самое же главное – это то, что Посидоний со своим комментарием к "Тимею" безусловно стоит во главе всех последующих комментаторов этого диалога Платона и тем самым залегает в основе всего неоплатонизма. Эту пифагорейско-платоническую космологию Посидоний и объединяет с огненным пневматизмом стоиков, как об этом мы уже говорили выше.

д) Третьим важным платоническим (и, точнее говоря, платонически-пифагорейским) пунктом философии Посидония является учение о переселении и перевоплощении душ, совершающих круговорот рождений вместе с периодическим воспламенением вселенной. Согласно этому учению душа, после оставления ею тела, поступает в подлунный мир, где она проходит очищение от земной скверны; после этого она поступает в высшие сферы, где в соответствии со всей природой она проводит время в созерцании идей и вкушает блаженство, покамест не наступит период воспламенения всего мира и покамест воспламененный мир вновь не разделится на те или иные сферы и она вновь не найдет в них свое очередное тело. Мотивы из Филолая и платоновского "Федона" переплетаются здесь с огненной пневматологией древних стоиков и с конструкциями платоновского "Тимея".

Посидоний заостряет стоический платонизм Панеция и сверху и снизу. Сверху общестоический первоогонь – пневма – бог – судьба – провидение начинает трактоваться как платоновский мир идей, и потому для стоического мудреца оказываются еще более трудными задачи и обязанности, чем в древней Стое. Снизу же земная жизнь и человек трактуются у Посидония в виде весьма темной и жалкой области, подобной платоновской пещере. С первого взгляда этим как будто бы нарушается тот гладкий монизм, который мы находим у Панеция. Однако – это тоже своего рода монизм, так как Панеций не оставляет человека и всю низшую сферу его существования навеки в одном и том же виде. Он использует здесь платоновскую теорию душепереселения и круговорота душ, что и спасает его от абсолютного дуализма, приобщая к общеантичной, а в том числе и платоновской теории вечного круговорота и вещей и душ, а тем самым приобщая и стоического мудреца к более живой и перспективной жизни вместо каменного и нечеловеческого бесстрастия. Человек у Посидония есть единство души и тела (Phil. De opif. mundi 46; Nemes. 38 слл., 63), и дух есть бог, гостящий в человеке (Sen. Epist. 31,11 слл.). Но тело есть тоже истечение божественной пневмы, хотя и более грубое, из которого душа хочет вырваться. Будучи пламенем, душа, хотя она и бессмертная субстанция, все время движется (Sen. Epist. 39, 3); а уходя на небо, она пребывает среди света, здесь она свободна от тела, и Посидоний определенно учит о бестелесном предсуществовании душ (тексты и научная дискуссия на эту тему – у немецкого исследователя А.Шмекеля535. Таким образом, если можно говорить здесь о каком-нибудь дуализме, то скорее об этическом, чем об онтологическом.

е) Таким образом, если стоицизм Посидония заключается в учении о первоогне и его превращениях, то платонизм Посидония выражается в доведении первоогня до степени Нуса как мира идей и чисел, в музыкально-геометрически-числовой теории космоса и в учении о мировом круговороте душ. Ближайшим источником для изучения космологии и космической психологии Посидония является знаменитое "Сновидение Сципиона", содержащееся в конце трактата Цицерона "О государстве"536.


8. Общий очерк стоически-платонической эстетики Посидония

После изучения всех приведенных у нас выше материалов по Посидонию, кажется, можно сделать довольно уверенный вывод о существе эстетики Посидония. Покамест мы будем говорить только о самом существе эстетики Посидония, некоторые же детали ее мы формулируем ниже.

Во-первых, существо эстетики Посидония определяется тем, что здесь мы имеем дело с особым и весьма оригинальным образом античного мышления, именно со стоическим платонизмом. Уже основатели стоицизма, как представители субъективно-имманентной ступени античной эстетики, удивляют нас своим чрезвычайно интимным отношением к старинным греческим элементам, и прежде всего к огню или, лучше сказать, первоогню, поскольку так называемый художественно-творческий огонь (pyr technicon) является у стоиков первоначалом всякого бытия и всякое бытие есть только то или иное истечение из этого первоогня. В человеке этот первоогонь представлен, согласно основному учению стоиков, в виде теплого дыхания. Все это целиком перешло к Посидонию. Но если бы это было только так, то у Посидония мы ровно ничего не находили бы оригинального, его можно было бы просто приписать к стоической школе без всяких оговорок.

Однако все дело как раз и заключается в том, что этот стоический первоогонь Посидоний понимает как платоновский Нус, как тот Ум или как тот Разум, который до некоторой степени кое-как, правда, намечался уже у первых стоиков, но который у Посидония был развит в виде систематической теории. У Посидония получалось, таким образом, что мы в полном смысле слова вдыхаем этот Нус, причем здесь вовсе не мыслилась какая-нибудь метафора или аллегория; а так и нужно было понимать буквально и вещественно, что мы дышим этим огненным Умом и что в этом огненно-разумном дыхании как раз и заключается вся сущность человека и вся деятельность его души. Это замечательная концепция античной эстетики, и она требует от нас глубокой вдумчивости и чрезвычайной конкретности мышления, едва ли доступной новоевропейским философам. Если всякая эстетика так или иначе есть наука о выражении, или о выразительности, то здесь ясно, что выражаемым является космический Ум, а выражающим является огонь, причем выражающее и выражаемое здесь, конечно, тождественны; а кроме того, они даны до чрезвычайности понятно, убедительно и просто, вплоть до человеческой физиологии, вплоть до восприятия этого огня и этого разума при помощи самых обыкновенных процессов дыхания. Эта конкретизация внешних и объективно-материальных стихий, эта их физиологическая и ежемгновенная данность в человеческом организме превосходит все то, что мы находили в досократовской эстетике, и все то, что мы находили у Платона и Аристотеля. Да и первые стоики тоже еще не дошли до такой субъективно-имманентной гносеологии и до такой потрясающе физиологической эстетики. Метафизическим материалистам и метафизическим спиритуалистам нужно в корне переделать все свое философское, да и вообще жизненное, сознание для того, чтобы понять всю эту трепетность эстетического ощущения у Посидония. Нужно буквально сойти с новоевропейского ума и стать в этом смысле с-ума-сшедшими, чтобы приблизиться к эстетике Посидония хотя бы отдаленно.

Во-вторых, эстетика Посидония отнюдь не останавливается на этих дыхательно-смысловых процессах. Однажды ощутивши это огненно-смысловое и дыхательное тождество, Посидоний тут же стал переходить к построениям не только субъективно-человеческого, но и космологического характера. Если мы вспомним то, что выше было сказано у нас о Панеции, то уже Панеций сделал здесь многое такое, что заставляет расценивать его как прямого предшественника Посидония. Правда, Панеций, как мы знаем, реформировал старый стоицизм, скорее, в области этики, оставаясь более равнодушным к вопросам космологии. Но его чисто человеческая общительность, откровенность, искренность и в то же самое время универсальность не могла уже совсем оставить космологию в стороне. И здесь Посидоний превзошел всякого Панеция. У него мы находим конструкцию прямо платоновского типа, если иметь в виду диалог Платона "Тимей". Огненная пневма перестала быть у Посидония только теоретическим принципом, приложимым ко всякой космологии вообще. Она получила здесь и свою вполне специфическую структуру, а именно структуру пифагорейско-платонического космоса, сконструированного по тем идеям и числам, которые бесформенно залегали в старой стоической огненной пневме. А это значит, что не только человеческая душа с ее теплым дыханием, но и весь космос тоже рассматривался у Посидония при помощи субъективно-имманентной эстетики стоического платонизма. Огненная пневма у Посидония – не только принцип, но и структура по образу платоновского учения о гармонии сфер в "Тимее".

В-третьих, наконец, эстетика Посидония поражает своей пестротой и разнообразием, своей чувственной и чувствительной погоней за красотой и уютом решительно во всем, в любом беспорядке и в любой глобальной и хаотической данности. Мы уже имели случай перечислить все те бесконечно разнообразные проблемы, которыми интересовался Посидоний. И сейчас, подводя первые итоги стоически-платонической эстетики Посидония, мы не можем не зафиксировать этой удивительной черты эстетики Посидония – все разыскивать, все изучать, все созерцать и на все любоваться. Его стоический платонизм не нужно понимать как только просто теорию и как только просто какой-то отвлеченный принцип. Ведь уже учитель Посидония, Панеций, приучил этих неповоротливых и слишком сосредоточенных в себе стоиков интересоваться жизнью и пересматривать, перебирать и любовно созерцать все детали человеческой жизни, которые, при слишком большом теоретизме, могут трактоваться в виде каких-то незначащих пустяков. Эстетика Панеция и Посидония раз навсегда отбила у их соотечественников всякую охоту ограничиваться только теоретическими принципами. Любовь к бесконечной пестроте жизни – это тоже основное, что мы находим сначала у Панеция, а потом и у Посидония. После их деятельности всякая теория, всякая принципиальность и всякая идейность стала подаваться в античной философии уже в условиях полноты жизненных ощущений и при обязательном переводе всякой отвлеченности на язык самой прямой, самой непосредственной и самой чувствительной оценки.

Но этим еще не кончается эстетика Посидония. Есть еще некоторые материалы, которые нам придется здесь рассмотреть.



9. Демонология, мантика, астрология и мировая симпатия

Выше было сказано, что стоический платонизм не имеет у Посидония чисто теоретического значения, но призван к тому, чтобы обосновать демонологию и мантику, которые появились при нем как непреклонное требование времени. Здесь также необходимо сделать несколько замечаний.

а) Демонология и мантика были исконным достоянием греческой религии, и для них не требовалось ни Посидония, ни философии вообще. В чем же тогда заключается новость привлечения всей этой сферы у Посидония и в чем заключается смысл этого привлечения? Здесь необходимо вспомнить то, что выше было сказано об имманентизме эллинистической философии вообще. Эта философия имела своей целью, особенно в поздний период, воскрешать архаические верования; но это всегда делалась здесь не ради буквального восстановления старины, а, как мы уже говорили выше, всегда с ее переводом на язык субъективных мыслей и чувств. Поэтому новость привлекаемых у Посидония демонологии и мантики заключается именно в том, что они становятся у него предметом философского рассуждения, определения и классификации, а равно и предметом технически тренированной и целесообразно направленной воли.

Прежде всего Посидоний, со своей точки зрения, весьма удачно привлек для обоснования демонологии и мантики именно стоический платонизм. Никакая другая система тогдашнего времени, ни эпикурейство, ни скептицизм, ни Академия, ни Ликей, не могла в такой конкретной форме рисовать демонов и общение с ними, как именно стоический платонизм. Ведь стоики, учившие о своем огне, базировались, как им казалось, на чисто чувственных восприятиях, поскольку они придавали большое значение как связи жизни с теплотой, так и тепловой деятельности Солнца. Стоило только понять тепловые спермы всех вещей как некоего рода идеи, и уже получалась нужная теория того, что такое демон. В этой демонологии, таким образом, объединились телеологический пневматизм огня и платоническая теория вечных идей и бессмертных душ; но это объединение происходит здесь так, что в результате мы действительно получаем демона как некое огненное или эфирное тело (что вполне соответствовало старинной мифологии) со всей той максимальной чувственной конкретностью, которая требовалась для демона, и с необходимым для него внутренне-смысловым содержанием. Демон получал здесь поэтому вполне конкретное для себя объяснение; и этому объяснению нельзя отказать в философской обоснованности, если иметь в виду популярные тогда философские школы.

К этому необходимо прибавить еще два обстоятельства, которые тоже очень близко связаны с философией стоиков.

б) А именно – из своей теории вездесущего и всепроникающего мирового огня стоики делали свой знаменитый вывод о так называемой уже упоминавшейся нами мировой симпатии, то есть о проникновении единого начала во все мельчайшие вещи и явления в мире и о возникающем отсюда наличии всего во всем. Это обстоятельство также прекрасно обосновывало для Посидония его теорию мантики, поскольку здесь оказывалось возможным по отдельным частным явлениям судить обо всем в целом и потому о любых других частных явлениях. Все небесные явления, полет птиц, сновидения и т.д. и т.д. – все это, являясь носителем более общих явлений, при такой теории свободно могло рассматриваться в качестве достаточного основания для любой мантики.

в) Другое обстоятельство не менее важно. Оно заключается в том, что Посидоний использовал и выдвинул на первый план тоже одно из старых стоических учений, именно о всеобщем законе и судьбе. Если иметь в виду интересы его философии, то необходимо сказать, что это обстоятельство тоже весьма способствовало обоснованию теории мантики. Получалось (как и в теории симпатии), что все явления природы и общества охвачены одним непреложным законом и что, следовательно, пользуясь этим законом, опять-таки можно предсказывать любые явления в будущем. Здесь мы тоже являемся свидетелями того, как старинные мифологические представления получают у Посидония вполне научный (с его точки зрения) характер и как они допускаются у него только после своего строго философского (с его точки зрения) обоснования. На подобных учениях о мировой симпатии и роке у него получила свое обоснование ни больше ни меньше как астрология, которая уже по одному этому была совершенно чужда классической мысли Греции и которая явилась одним из самых ярких продуктов именно эллинистического мышления, ибо наблюдение небесных светил, необходимое для составления гороскопа, возможно было только в период весьма развитой цивилизации. Здесь, как и везде у Посидония, самая архаическая мифология объединялась с новейшими достижениями тогдашней самой цивилизованной мысли.

г) У Посидония нашли свое обоснование не только самые общие представления о богах и демонах и о мантике, но весь этот материал подвергся у него и подробной классификации. Так, соответственно платоновским девяти сферам космоса разделяет Посидоний и всех своих демонов, так что разделение это в его глазах получает вполне научное обоснование. Посидоний внимательнейшим образом создает классификацию богов и демонов, точно квалифицируя их разряды (Clem. Alex. Protr. II 26), не говоря уже о четко проводимой иерархии в природе (Cic. De nat. deor. II 12, 33; 60, 152). Здесь каждый тип демона получал свое логическое определение и свое физическое место в системе космоса; и это тоже было той новостью, которую принесла с собой имманентная точка зрения на демонов, стремившаяся понять их вполне рационально и определить их смысл, то есть подойти к ним как раз с той стороны, которая была вполне чужда старинной, вполне буквальной и непосредственной демонологии. То же самое нужно сказать и о мантике. Стоит только ознакомиться с I кн. трактата Цицерона "О ведовстве", где использованы как раз материалы из Посидония, чтобы убедиться, насколько подробно разъяснялись и квалифицировались у Посидония все относящиеся к мантике материалы. Интересно, что вся эта классификация проводится на фоне монистически понимаемой огненной пневматологии. Весьма любопытно здесь то, что Посидоний, исходя из своей иерархийной пневматологии, говорит именно о точных "законах природы", которые дают возможность во всех явлениях жизни предсказывать будущее так же, как это делают астрономы, предсказывающие то или иное небесное явление, поскольку все существующее есть только развертывание того, что в свернутом виде дано в мировом разуме, подобно растению, произрастающему из зерна (Cic. De divin. I 55, 125 слл.; ср. 30, 63 сл.; 49, 110; II 15, 35).

д) В заключение этих немногих замечаний о жизненной философии и теологии Посидония можно сказать, что мы, кажется, обладаем одной возможностью представить себе конкретно этот жизненный идеал умирающего раннего и зарождающегося позднего эллинизма. Именно в литературе о Посидоний не раз указывалось на то, что таким жизненным идеалом являлся знаменитый герой Энеиды Вергилия, именно Эней. Этот Эней – действительно, прежде всего очень строгий стоик. Однако ни в римской, ни в греческой литературе мы не находим образа героя, в котором с такой же напряженностью была бы представлена зависимость от рока, воздействие богов на человека, какая-то страсть к разного рода жертвоприношениям, гаданиям, пророчествам и вообще сверхъестественным явлениям. В то время как у Гомера все эти вещи обладают каким-то естественным и спокойным характером и случаются как бы сами собой, Вергилий весьма интенсивно и с большой возбужденностью постоянно подчеркивает набожность своего героя, выдвигает фатализм в его деятельности и прославляет бесконечные чудеса и знамения, происходящие с его героем. В этой субъективно-напряженной религиозности, вероятно, и заключалась одна из существенных особенностей мировоззрения Посидония. И, вероятно, в этом же плане Посидоний реформировал теорию подражания Аристотеля, если судить по сообщению Диогена Лаэрция (VII 60): "Поэзия есть полное выразительности произведение, содержащее в себе подражание божественному и человеческому".



10. Частные науки

До сих пор мы излагали основные принципы и проблемы философии Посидония. Еще остается из Посидония некоторый материал по отдельным областям философии и эстетики и по специальным наукам. Из этого материала в настоящем кратком изложении необходимо привести следующее.

В своей физике, биологии, психологии и этике Посидоний стоит на той же самой иерархической позиции, что и в своей теологии. Подобно тому как между человеком и божеством он устанавливает при помощи демонологии целую систему мельчайших переходов, такие же переходы он мыслит и между камнем и человеком (через растения и животных). Последняя мысль была не чужда уже перипатетикам, и общий иерархизм бытия уже был заложен в стоической пневматологии. Однако в обработке Посидония этот иерархизм принимал последовательную и завершенную форму, в которую было вовлечено все бытие целиком, начиная от неорганической природы и кончая божеством, так что все пестрое разнообразие мира получало здесь строгое и систематическое упорядочение.

а) Частью античной физики было учение о душе. Посидоний определял душу, по Диогену Лаэрцию, как "согретый в себе дух" (frg. 139), а по Макробию, как "идею" (frg. 140). Критику концепции души у Посидония дает Плутарх в сочинении, посвященном сотворению души в "Тимее" Платона. По мнению Плутарха, Посидоний недостаточно отдалил душу от материи, представив душу в виде смешения "сущности определенного", то есть телесно-расчлененного, с одной стороны, и умопостигаемого начала – с другой, и определив ее как "идею" <...> того, что повсюду разрозненно, составленную согласно числу, заключающую в себе гармонию". Посидоний обосновывал такое определение души тем, что, поскольку математические предметы находятся между умственными началами и чувственным миром, и душа, в которой есть как вечность умного бытия, так и страдательность чувственного бытия, должна быть некой срединной сущностью. Плутарх же считает, что душа, будучи одновременно и вечноподвижной и неподвижной, и несмешанной с чувственным и сопряженной с телом, не может быть идеей; кроме того, говорит он, бог пользовался идеей как парадигмой для подражания, а душу он сотворил как некое конечное завершение; и, наконец, он указывает, что у Платона сущность души не является числом, а лишь тем, что упорядочено числом (frg. 141 а).

В этом своем весьма ценном рассуждении о душе, по Посидонию, Плутарх несколько ошибается. Дело в том, что сам Плутарх является более последовательным платоником, чем Посидоний, и поэтому душа для него только еще предполагает идею, но сама еще не является идеей. Чтобы стать душой, идея, по Платону и Плутарху, должна перейти в некое становление и стать оформляющим и, в частности, движущим принципом этого становления. Посидоний, однако, весьма далек от такого чистого платонизма. Для него вообще не существует никаких чистых идей, которые не были бы мировым огнем или его эманацией. Но благодаря изложению теории души у Посидония Плутарх по этому самому как раз и сделал свою критику Посидония весьма полезной для нас в историко-философском и историко-эстетическом плане. Да, действительно, душа у Посидония отнюдь не есть чистая идея; и это потому, что Посидоний не просто платоник, но стоический платоник, и никаких чисто платоновских идеи у него действительно нет, а есть только огнедышащие эманации первоогня, одинаково материального и идеального.

Далее, учение Посидония о трех способностях души – вожделении, воле и разуме – засвидетельствовано целым рядом фрагментов (frg 142. 143. 157 и др.). Способности эти являются не "эйдосами", или частями души, а ее "силами" (dynameis, frg. 145). "Силы" эти коренятся в "сердце" (frg. 146). Правда, Тертуллиан, перечисляя различные существовавшие в античной философии системы членения душевных способностей, или частей души, говорит, что Посидоний сперва делит душу на две "части", ведущую (hegemonicon) и разумную (logicon), а затем еще на семнадцать частей. Но кажется, что Тертуллиан заинтерсован здесь в первую очередь в том, чтобы показать огромный разнобой в языческих концепциях души в сравнении с христианским учением (frg. 147).

Посидоний упрекал эпикурейцев (в связи с вопросом о том, являются ли звезды живыми существами) в незнании того обстоятельства, что не тело содержит в себе душу, а душа содержит в себе тело, "подобно тому как клей схватывает и сам себя, и то, что вне его" (frg. 149).

б) Мы уже знаем, что разрешения многих, если не всех, этических проблем Посидоний ожидал от усмотрения природы и причины страстей. Это было, по-видимому, его стойкое и глубокое убеждение (frg. 150 а, 150 b). Посидоний считал страсти и не суждениями разумной части души, и не тем, что следует за этими суждениями, а движениями неразумных способностей души, то есть вожделения и воли (frg. 152), на которые конкретным образом влияет устройство каждого отдельного "телесного смешения" (frg. 153).

Благодаря Плутарху же сохранилась и самая общая классификация страстей по Посидонию. Именно страсти могут быть у него: душевными, проявляющимися в суждениях и мнениях, как, например, влечения, страхи, ненависть; телесными, как, например, лихорадка, простуда, судороги, расслабление; телесными, вызывающими изменения в душе, как, например, летаргия, меланхолия, уязвления, неудержимость фантазии; и, наконец, душевными, вызывающими телесные изменения, как, например, дрожь от нервного возбуждения, побледнение и изменение облика под действием страха или скорби (frg. 154).

По поводу этого разделения человеческих страстей у Посидония необходимо заметить, что оно является – и, кажется, впервые в античной философии – первой попыткой понимать человеческие аффекты без их обязательного интеллектуалистического объяснения. Очень важно, что Посидоний хочет отметить именно иррациональный момент в человеческих аффектах, в то время как вся античность, и особенно включая Сократа, Платона и Аристотеля, заметным образом интеллектуализирует человеческие аффекты, то есть слишком приближает их к рассудку или к модификациям рассудка. Может быть, это происходит у Посидония тоже не без влияния со стороны стоического платонизма. Раз душа перестала у него быть только одной идеей, то естественно, чтобы такая душа характеризовалась не только одними идеальными моментами, но также и моментами неидеальными, то есть иррациональными. Конечно, при очень внимательном штудировании текстов Платона и Аристотеля эта иррациональность душевных аффектов тоже дает о себе знать. Но ясно, что огненная пневма гораздо ярче выражала эту иррациональность души у Посидония, чем учение об идеях у Платона и Аристотеля. И здесь тоже отдаленный намек на неоплатоническое учение о рациональном и иррациональном, или, как тогда говорили, о логическом и алогическом. Нечего и говорить, какое огромное значение будет иметь такого рода концепция в дальнейшем развитии античной эстетики.

в) Как это естественно для представителя стоической школы, у Посидония мы находим большое, даже несоразмерно большое, по сравнению с его космологией и логикой, количество этических фрагментов. У самого Посидония мы только что нашли объяснение того, что эти фрагменты в основном посвящены проблеме страстей. Посидоний оправдывал это тем, что, по его мнению, рассмотрение блага, зла, цели, добродетели зависит от правильного рассмотрения страстей (frg. 30). Этика Посидония дошла до нас не в малой мере благодаря Галену, который в своем трактате "О мнениях Гиппократа и Платона" широко пользуется его сочинениями, нигде не забывая противопоставлять Посидония Хрисиппу, в похвалу первому и в упрек второму, и с целью подчеркнуть единодушие Посидония с Платоном.

Согласно Галену, первая книга сочинения Посидония "О страстях" вся целиком представляет собой сводку (epitome) платоновских воззрений по этому вопросу (frg. 31).

Оказывается, что Посидоний особенно одобрял соображения Платона о необходимости таким образом воспитывать страстную часть души, чтобы к зрелому возрасту, а именно к четырнадцати годам, эта душа была максимально подготовлена к восприятию разумного, "логического" начала. Здесь мы видим, откуда берется у стоиков их учение о четырнадцатилетнем возрасте как возрасте приобщения к логической стихии мира: оно идет непосредственно от Платона. В этом возрасте человек становится как бы наездником и возницей своих собственных страстей, которые должны быть к этому возрасту воспитаны таким образом, чтобы не быть ни слишком сильными и не слишком слабыми, не слишком косными и не слишком опрометчивыми, не слишком непослушными, дикими и гневными, но во всем готовыми следовать и доверять логическому, разумному началу (frg. 31).

Отзвуки платоновского "Послезакония" слышатся и в убеждении Посидония, что добродетель безусловно воспитуема (frg. 2), и притом "согласно геометрии" (frg. 32).

Структура человеческой души, как мы видели, у Посидония складывается из трех сил, или способностей: вожделения, воли и разума (frg. 32). Причем растения, камни и подобное обладают лишь вожделением, животные, кроме того, – также и волей, и лишь человек обладает всеми тремя способностями вместе (frg. 33).

Как мы уже говорили, явно отступая от стоического рационализма в этике, Посидоний не соглашается ни с Хрисиппом, который считал страсти "суждениями" души, ни с Зеноном, который считал страсти некими неразумными сжатиями, распусканиями, подъемами и рассыпаниями души, следующими за "суждениями". По мнению Посидония, страсти не являются ни суждениями самими по себе, ни тем, что следует за такими суждениями, а это суть некие результаты действия вожделения и воли.

В трактате "О страстях" Посидоний задается вопросом, откуда в душе возникает неумеренность. Логос, разум, по его мнению, не может вызвать этой неумеренности, потому что не может выйти за пределы своей меры. Ясно поэтому, что существует какая-то другая, неразумная сила, которая и является причиной неумеренности стремления, его выхождения за разумные пределы логоса, – в точности так же, как, например, причиной того, что человек на бегу проносится мимо того места, до которого он решил добежать, является не его разумное решение, а неразумная причина, а именно тяжесть его собственного тела (frg. 34).

Исследование добродетели и порока в связи со страстями Посидоний называл этологией (frg. 176). Этический рационализм стоиков останавливается в затруднении перед следующей антиномией. Если сила удовольствия влечет нас энергичнее, чем разум, ведущий нас к добродетели, то, по-видимому, на свете не было бы ни одного добродетельного человека. Если же, наоборот, сила разума перевешивает силу удовольствия, то что могло побудить уже древних людей отклониться с пути добродетели и впасть в дурные страстй Считая, что в человеке нет никакого зла, а все зло входит в него извне, Хрисипп не мог удовлетворительно разрешить эту дилемму. Посидоний, напротив, считал, что в самом человеке имеются корни как добра, так и зла; и все дело в том, какие из этих корней достигнут наибольшего роста. Отсюда положение Посидония о том, что мы должны не столько избегать дурных людей, сколько искать общения с теми, которые могут очистить нас и предотвратить в нас возрастание зла. Это необходимо потому, что все зло входит в нас не извне, как об этом учат стоики хрисипповского толка, но преобладающая часть зла взрастает в самих дурных людях, извне же привходит лишь небольшая доля его (frg. 35).

Причину "греха", то есть лжи и ошибки, Посидоний видит не в разумной способности самой по себе, а в ослаблении ее под действием страстного влечения; и причину человеческого действия он лишь иногда усматривает в суждении логической части души, чаще же всего эта причина в движении страстной части души (frg. 169). А эти страстные движения находятся в некоторой зависимости от телесного устройства (там же).

Причина преобладания страстей, то есть противоречия и злосчастной жизни – в недостаточном следовании живущему в самих нас демону, который сроден тому, кто пронизывает весь космос и устрояет его (то есть Зевсу) и имеет одну с ним природу при склонности к худшему и звериному. Счастье же и согласие – в том, чтобы ни в чем не руководствоваться неразумной, злосчастной и безбожной частью души (frg. 187) и созерцать истину всего (frg. 186).

г) Далее, богатство, здоровье и подобное, согласно Посидонию, – не блага, потому что не дают ни величия души, ни подлинности, ни достоверности существования (frg. 170).

Впрочем, в других фрагментах Посидоний как будто говорит, что высшими человеческими благами являются богатство и здоровье (frg. 171-172). Посидоний не считал также одну голую добродетель достаточным основанием для эвдемонии; для этого нужны также здоровье, достаток и сила (frg. 173). Вместе с тем он говорил, что "один день ученых людей более убедителен, чем длиннейший век неопытного" (frg. 179).

Таким образом, преодоление этического рационализма стоической школы – тема почти всего, что нам известно через Галена, об этике Посидония. Посидоний придерживается фактов повседневной жизни (frg. 156), наблюдает детей, животных, зачастую цитирует Гомера и других поэтов, из которых предпочитает, по-видимому, Еврипида (frg. 164). Он много говорит о постепенном воспитании человека, его закалке против смущающего действия страстей, о том, что с течением времени страсти "успокаиваются" и над порывами душевных сил берет верх разум (frg. 165).

д) Итак, мы видим, что тот же иерархизм, или, если угодно, эволюционизм, что и в демонологии и в мантике, Посидоний проводил и в своей психологии. Вместо того чтобы по примеру Платона и стоиков развенчивать человеческие влечения и трактовать их лишь как ошибку и падение ума, он вместе с Аристотелем и перипатетиками считает их вполне естественным достоянием человеческой и животной души; и если он их подчиняет уму, то это делается у него лишь в порядке его общей иерархической теории. Интеллект также трактуется у него как естественное достояние человеческой души, так что весь мир, и органический и неорганический, и одушевленный, и разумный, и человеческий, и демонический, и божественный, являясь разными степенями уплотнения огня, оказывается в то же время и разными степенями интеллектуальности и сознания. И, в частности, органическая природа оказывается здесь объясненной не из понятий, как у Платона, и не из метафизической субстанции, как у стоиков, но из того, что можно назвать силами, ибо огненная сперма в организме и есть его жизненная сила, благодаря которой он существует. Посидоний является поэтому активным сторонником, а может быть, и прямо создателем виталистической теории в биологии и психологии. В этике Посидоний также расстается с интеллектуалистеческим ригоризмом стоиков, и в его понятии добродетели находят себе место, кроме интеллекта, также и иррациональные аффекты, создающие в соединении с интеллектом все высшие формы знания и вдохновения.



11. Дальнейшее углубление стоически-платонической этики Посидония

Выше мы уже формулировали общий очерк этой эстетики. Но те материалы, которые мы рассмотрели после этого очерка, повелительно заставляют нас во многом углубить общие эстетические контуры философии Посидония, о чем мы и скажем сейчас несколько слов.

Во-первых, огненно-смысловая основа всего бытия и всей жизни у Посидония, являющая в столь разительной форме своеобразие данной эстетики, оказывается, получает у Посидония особого рода структуру, в которой Посидоний пытается слить в одно нераздельное целое все раздельные точки бытия с подчеркнуто иррациональным становлением этого бытия. Прерывность и непрерывность довольно глубоко умели совмещать при помощи своей диалектики и Платон и Аристотель. Но у них не было такого субъективно-имманентного подхода к бытию, чтобы это бытие можно было, при всей его идеальности, вдыхать в свой организм наподобие воздуха. Раз душа есть теплое дыхание, то и все живое, вся природа есть только теплое дыхание. А это значит, что и красота тоже есть теплое дыхание. Но теперь, оказывается, мало и этого. Эта теплота, расходящаяся по всему миру из первоогня, есть к тому же обязательно и нечто иррациональное, которое Посидоний никогда не забывает указывать наряду со всей рациональной раздельностью космоса. Об этом слиянии прерывного и непрерывного у Посидония мы еще скажем ниже.

Но уже сейчас необходимо выставить один фундаментальный тезис, который до Посидония, насколько можно судить, никем в античности не переживался с такой большой интенсивностью. Этот тезис гласит: красота есть такая единораздельная структура, которая вся пронизана иррациональным становлением, которая вся пульсирует внутри себя непрерывными потоками и которая даже и вокруг себя овеяна этими тающими радостями вечно живых и подвижных и вечно нерасчленимых становлений.

Такого рода красоту, конечно, проповедовал уже Гераклит, но он не имел такого понятийного аппарата, чтобы объяснить эту красоту при помощи мысленного усилия. Такого рода прерывно-непрерывную красоту, конечно, знали Платон и Аристотель. Но они обладали слишком сильным аппаратом мысли, и потому такая красота также и у них ускользала от точных формул. Посидоний, стоящий в самом начале того историко-эстетического процесса, который в дальнейшем привел к неоплатонизму, тоже не мог выбраться из этой антитезы древней натурфилософии и платоно-аристотелевской эйдологии. Но он поднялся на ту ступень эстетического сознания, которая до него не была доступна ни для кого. Это – ступень рационально-иррациональной красоты, разлитой по всему миру и воспринимаемой нами через дыхание. Это субъективно-имманентное тождество рационального и иррационального в эстетике найдет для себя адекватный и систематический понятийный аппарат только в самом неоплатонизме.

Во-вторых, это рационально-иррациональное эстетическое тождество Посидоний пытается провести решительно во всех областях человеческой жизни и мысли. И прежде всего оно проявляется у него в виде учения о мировой симпатии и в вытекающем отсюда учении о мантике, о ведовстве. Раз в космосе все сплошно и непрерывно, то ничто не мешает по одной точке мирового процесса узнать и о других его точках.

Это, далее, выражается у Посидония и при помощи понятия о человеческих страстях. Никто до него не понимал человеческой страсти так иррационально, как это выходило у него. А это значит, что и эстетическое чувство у него оказывалось прежде всего одной из разновидностей иррационального вообще.

Такая иррациональная эстетика охватывала у него и вообще все науки, так что и они, при всей своей раздельности, тоже переходили одна в другую сплошно и непрерывно.

Наконец, этот монизм доходил у Посидония до того, что даже добро и зло, а следовательно, прекрасное и безобразное, тоже исходили у него из одного и того же источника. Зло оказывалось у него только лишь недостаточно выраженным добром. Следовательно, и все безобразное, в конце концов, тоже было у него прекрасным, но только выраженным недостаточно.

Об этом небывалом монизме Посидония мы еще будем говорить ниже.



12. Философия истории

Особенно интересна у Посидония его философия истории. В связи с синтетическим характером своей философии Посидоний пытается глубоко объединить две философско-исторические концепции, имевшие хождение у греков в предыдущее время. Одна концепция, восходившая еще к Гесиоду (Орр. 109-201), выражала собою идеологию побежденных сословий и классов, учила о золотом веке первобытного человечества и об его постепенном вырождении. Другая концепция, выражавшая собою настроения прогрессирующих элементов общества, была формулирована Демокритом (В 5, 1 = Маков. 305; В 5, 3 = Маков. 308), Эпикуром (Diog. Oenoand. frg. 10 Chilt.) и Лукрецием (V 925-1027; 1241-1457) и говорила о прогрессе человечества от полуживотного состояния через научные, технические и художественные открытия и изобретения до высших форм культуры. Посидоний удивительным образом, хотя в то же время и очень ясно и понятно, объединяет обе эти концепции в том смысле, что вначале он признает полуживотное состояние человека, но в то же время трактует это состояние как невинное и наиболее близкое к божественному огню, то есть как золотой век, который к тому же является и царством философов. Люди здесь живут в пещерах, в расщелинах земли и в дуплах деревьев, но они не знают преступлений и потому не нуждаются ни в каких законах. В дальнейшем начинается развитие наук, ремесел и искусств, – и тут Посидоний повторяет то, что нам известно из демокрито-эпикурейской традиции, – но одновременно с этим происходит и падение нравов, так что роль философов делается существенно иной, поскольку они теперь должны воспитывать людей при помощи законов, стараясь пробудить в каждом человеке потемневшего и огрубевшего в нем демона.

Объединительной тенденции Посидония также нужно приписать еще и то, что он, стоя на точке зрения Гиппократа относительно зависимости человека в его истории от климата и почвы и, кроме того, присоединяя к этому методу Полибия, трактовавшего человеческий индивидуум как определяемый исторической средой, отнюдь не доводит своей философии истории до полного детерминизма, но он одновременно с этим воскрешает здесь другое старинное учение, именно о "следовании своему собственному демону", учение, которое мы находим у Платона и даже еще у Гераклита (22 В 119).

Эта философия истории только с внешней стороны имеет такой наивный и безобидный вид. Античные писатели, говорящие о социально-политических теориях, вообще не любят распространяться о перспективах исторического развития, и этого не нужно требовать также и от Посидония. Однако достаточно уже беглого взгляда на философию истории Посидония, чтобы сразу понять всю ее безвыходность и бесперспективность. Конечно, всякому захочется спросить у Посидония, чем же кончится, по его мнению, этот непрерывный научно-технический прогресс и моральный регресс. Но едва ли Посидоний занимался таким вопросом, а если и занимался, то его космология еще до всякой философии истории давала на это свой безрадостный и безгорестный ответ о периодических мировых пожарах, в которых погибают и все возможные миры и все возможные в них живые существа со всей их историей. Такой ответ вполне достоин этого философа, если твердо усвоить его исходные позиции.

В одном отношении, впрочем, Посидоний является теоретиком и несомненным защитником исторического прогресса, это – в области наук, ремесел и искусств. Сенека в своих письмах (особенно в 90-м), равным образом он же в трактате "Quaestiones naturales" (особенно VII 24, где высказывается мысль о наличии множества неисследованных вопросов и о том удивлении, которое будут испытывать наши потомки в отношении нашей теперешней неосведомленности) (537), наконец, также и Цицерон в Тускуланах (V 7-11, 162), – эти авторы используют как раз Посидония, – заставляют нас предполагать, что Посидоний всерьез учил о постоянном научно-техническом прогрессе; и здесь он, несомненно, весьма близок к указанной выше демокритовской традиции. Но, конечно, эту теорию прогресса надо брать в связи с его общей философией истории, и тогда получается здесь не демокритовская, но и не гесиодовская традиция, а своя собственная, коренящаяся еще у Платона и находящая себе завершение у Сенеки.

В заключение нашего анализа философии истории у Посидония, пожалуй, имеет смысл сказать, как по этому поводу рассуждает Ф.Ф.Зелинский, тем более что эти рассуждения как раз подчеркивают в философии истории у Посидония ее эстетический момент. Ф.Ф.Зелинский обращает наше внимание на то, что исторический трактат Посидония является продолжением "Истории" Полибия. Полибий кончил свой трактат картиной покорения римлянами Карфагена и Греции, а Посидоний довел эту историю до диктатуры Суллы в 82 г. до н.э., чему предшествовало взятие им Рима у марианцев в 83 г. до н.э. и пожар Капитолия. "Пожар Капитолия! Надо вчувствоваться в римскую душу, чтобы оценить значение этого события, в котором тогда видели первый удар, направленный против наследника древней Трои, предвестника грядущей его гибели. Пожар Карфагена и Коринфа там, ответный пожар Капитолия здесь – таковы были обе багровые зари, освещавшие начало и конец "истории" Посидония"538.

Ф.Ф.Зелинский не утверждает того, что историческое повествование Полибия является демонстрацией какой-то исключительно только мировой трагедии. Все же, однако, свободную индивидуальность, руководимую фортуной, на что опирается Полибий, Посидоний наделил идеей рока, в результате этого получилось то, что Ф.Ф.Зелинский совершенно правильно формулирует так: "История под пером Посидония стала динамической философией умирающего эллинизма" (539).

Таков эстетический аспект философии истории у Посидония.



13. Общефилософский эстетический метод

Необходимо отметить также и общую философско-эстетическую идею Посидония, с которой мы частично уже встречались, но которую здесь необходимо формулировать в специальном виде. Это есть то, что можно было бы назвать эволюционно-иерархическим монизмом или непрерывным универсализмом. Очень удачно используя гераклито-стоическую теорию всеобщей текучести, Посидоний путем внедрения в нее платоновской космической структуры делает ее еще более яркой и эффективной, поскольку эта непрерывная мировая текучесть продолжает у него определять собою весь мир, несмотря на четко ограниченные друг от друга области мира. У Посидония нет непроходимой пропасти между человеком и божеством, между свободной волей и судьбой, между человеком и животным, между органическим и неорганическим миром, между душой и телом, между самоопределением человека и предопределением его географически-исторической средой, между мужчиной и женщиной, между греками и варварами, между свободными и рабами, между космополитизмом и национализмом, между философом и нефилософом, между мышлением и ощущением, между спекулятивной теорией и научно-эмпирическим позитивизмом, между философско-аллегорической религией и наивным суеверием.

Достаточно прочитать у Немесия (De nat. hom, 11-13), рассуждающего здесь по Посидонию, как совмещается в одном и том же существе чувствительность и нечувствительность, а в человеке – мышление и ощущение, и как эти составные элементы незаметно переходят один в другой, как равно и в случае перехода от хаотических звуков к артикулированной речи человека, чтобы убедиться в этой прерывной непрерывности у Посидония. Максим Тирский (8, 8, р. 96) свидетельствует о непрерывности перехода от человеческого к божественному через демонический мир; а видимые и невидимые боги, согласно тому же источнику (100, 11; 11, 12, р. 145), тоже переходят друг в друга непрерывно, оставаясь индивидуально различными. Дион Хризостом (XII 27 слл. Bude), подражающий философии Посидония, дает яркую картину огромной пестроты и разнообразия, даже хаотичности, царящей в природе и в обществе, и притом с глубоким и даже художественным сознанием буйного разума, творящего всю эту космическую беспорядочность. Всем управляет мудрость, несмотря на постоянные катастрофы в мире (Euseb. Praep. evang. VIII 14, 43 слл. Dind.). Божественная пневма проникает все живое вплоть до его костей (Eustath. II. р. 910, 40 Stallt).), а природа снабжает все живое бессознательным, но весьма действенным инстинктом самосохранения (Sen. Epist. 121, 5-24 Hense). Под влиянием Посидония Диодор Сицилийский (11, II 51 Vogel-Fischer) тоже ставил своей задачей обозреть множество стран и эпох как в зависимости от природы, так и в зависимости от единого принципа, главенствующего в истории. В сочинениях известного врача II в. н.э. Галена можно найти немало текстов (см. фрагменты Посидония), написанных также под влиянием Посидония, об иррациональности человеческих аффектов (против приравнения их к суждениям, как то делали древние стоики), о борьбе этих аффектов между собою, а в соотношениях с умственной способностью и об эффективной борьбе одного человека с другим. Всю эту хаотичность жизни Посидоний неустанно трактовал как проявление единого абсолютно целостного мирового разума (Cic. De nat. deor. II 45, 115; Sext. Emp. Adv. math. IX 119 слл.) и возводил к небу, в котором, по его мнению, царят порядок, истина, разум и постоянство (Cic. De nat. deor. II 21, 56), так что в мире царит только одна красота (там же, 22, 58).

Такая система всеобщей прерывной непрерывности, хотя и залегала еще в досократике, но там она не была выявлена во всех подробностях; и, кроме того, дуалистические элементы Платона и Аристотеля сделали эту непрерывность еще более абстрактной. Только у Посидония мы встречаем полное и бесстрашное проведение принципа мировой непрерывности, ибо она у него проводится совместно с теорией прерывных областей и явлений в космосе и проникает всех их насквозь, несмотря ни на какую их прерывность. Эта непрерывная, хотя в то же время и ступенчатая универсальность посидониева космоса тем самым резко отличается от всех встречаемых нами до Посидония античных типов универсализма.

Это не есть ни универсализм внутренне разъединенных и взаимонепроницаемых атомов у Демокрита, ни энциклопедическая полиматия Демокрита и Аристотеля. Все индивидуальные атомы внутренне проникнуты тут единой космической силой и переливаются один в другой без остатка, а все отдельные науки призваны здесь демонстрировать все ту же единую мировую и непрерывную универсальность. Сама философия является для него не только живым организмом, но и цельным живым существом, где мясо и кровь соответствуют физике, кости и сухожилия – логике и душа – этике (Sext. Emp. Adv. math. VII 19; почти то же самое, но без упоминания имени Посидония Diog. L. VII 40; Sen. Epist. 88, 17-18 = frg. 88. 91). Посидоний тут, несомненно, синтетичнее Аристотеля. Он не только философ, мистик, астроном, географ, этнограф, биолог, психолог и историк, но он давал также и такого рода рецепты, как, например, по борьбе с вредителями растений (Strab. VII 5, 8 = frg. 235). Между прочим, эту пронизывающую сверху донизу космическую непрерывность, вплоть до мельчайших частиц материи вместе с прерывными областями, хорошо характеризует Рейнгард (540). Понимая философию как учение "о причинах божественных и человеческих дел" (Sen. Epist. 89, 5), Посидоний нисколько не боялся разногласия философов и считал, что иначе нужно было бы отказаться не только от философии, но и от самой жизни (Diog. L. VII 129 = frg l. 39), поскольку философия есть не только теория, но и жизненное дело человека (Sen. Epist. 95, 65 = frg. 176). У Цицерона (Tusc. V. 2, 5) по этому поводу мы читаем целые гимны, под влиянием Посидония, по адресу философии. Разнообразие мнений только отражало для него бесконечное "свойство самого бытия, и под влиянием Посидония Сенека в том же самом 90-м письме после рассуждения о пестроте развития человека в истории восхваляет единство и глубину философии, единственно только и способной понять причины божественных и человеческих деяний. Подлинными философами являются не те, которые путаются в мелочах жизни (Cic. Tusc. II 4, 11-12), но те, которые созерцают вечное движение неба и познают вечные законы жизни, несмотря на ее пестроту (там же, V 24, 67-70). Промелькивают даже мотивы древнего стоического учения о мудреце (Diog. L. VII 124 = frg. 40; Cic. Tusc. I 30, 70).

Более последовательный монизм в эллинистически-римской эстетике трудно себе и представить.



14. Терминологические наблюдения

Для того чтобы философско-эстетическая картина, почерпаемая нами у Посидония, стала окончательно ясной также и в филологическом отношении, нужно было бы дать подробный анализ и отдельных терминов, которыми пользуется Посидоний. Изучение этой терминологии Посидония вызывает у нас, однако, некоторый оттенок разочарования, поскольку отдельные термины не оказываются у него достаточно разработанными и определенными. Может быть, только терминология космоса представлена у него в более или менее ярком виде, что и понятно ввиду общестоического пристрастия к рассуждениям о природе как о всеобщей художнице. Некоторый интерес представляет собою у Посидония узкоэстетическая область, где мы находим не только попытки определения искусства и художественного творчества, но даже и целую классификацию искусств. Последняя, впрочем, как мы увидим ниже, трактуется Сенекой до крайности моралистично, а для этой посидониевой классификации искусств Сенека является единственным источником. Кроме того, в своем кратком обзоре терминологии Посидония мы будем базироваться только на фрагментах Эдельштейна и Кидда, потому что привлечение многочисленных рассуждений у разных греко-римских авторов, которые не фиксируют имени Посидония, было бы в данном случае предприятием довольно рискованным. Может быть, этим и объясняется меньший интерес этой терминологии Посидония в сравнении с его общей философско-эстетической картиной.

Начнем обзор терминологии Посидония с более общих терминов и постепенно будем переходить к терминологии более узкой, а) Пересмотрим сначала такие термины, как noys ("ум"), logos (трудно-переводимый термин, по преимуществу "разум"), idea ("идея"), eidos ("идея", "форма", "вид", "эйдос").

Космос упорядочен нусом и промыслом. Нус проникает во все части космоса, подобно тому как душа достигает всех частей тела, причем одних больше, других меньше, и в одних – преобразуясь в их имманентное состояние, как, например, в костях и мышцах, а в других существуя именно как нус, как, например, в ведущей части души (frg. 21). Из этих фрагментов видно, что понятие нуса Посидоний, собственно говоря, нигде не определяет. Зато ярко подчеркивается пронизанность всех вещей этим нусом, его иерархийное строение, а также его всеобщая упорядочивающая сила.

Что касается термина "логос", то в двух текстах логос очень резко противопоставляется материи как оформляющее и осмысляющее активное начало – началу пассивному. Божественный логос есть действующее начало всего, в противоположность материи (frg. 5). В толковании на "Тимея" Платона Посидоний говорит, что как свет воспринимается световидным зрением, а звук – воздуховидным слухом, так же и вселенская природа воспринимается сродным ей логосом (frg. 85).

Много фрагментов у Посидония имеется с этическим, умственным, педагогическим и вообще субъективно-человеческим значением. Разумным существам естественно "правильно жить в соответствии с логосом" (frg. 185). У малых детей нет логоса (frg. 169, 5). Следует воспитывать аффективную часть души с тем, чтобы она была более "соразмерна" поведениям и установлениям логоса (frg. 31, 13), когда логос становится более властным (frg. 165, 120; frg. 169, 25). Логос борется против аффектов и берет верх над ними (frg. 165, 139; frg. 165, 164). Сам по себе логос не может стать неумеренным, не может выйти из своей сущности и размеренности (frg. 34, 15). "Правильный логос" является критерием, как сообщает Посидоний о "древних стоиках" (frg. 42). Иррациональные части души с необходимостью приходят и к иррациональным добродетелям, у разумной же части души и добродетель разумная, а именно – наука (epistёmё) о природе сущего (frg. 31).

Несколько раз термин "логос" употребляется во фрагментах Посидония не в специально-философском смысле. Когда Посидоний говорит, что логос философии тройственный, а именно – он является физикой, этикой и логикой (frg. 87), то "логос философии" нужно понимать здесь просто как "часть философии (как ее "отдел", "раздел", "вид", "разновидность"), или как содержание" философии. Равным образом, когда в своем рассуждении о тяжелых и влажных элементах, в отличие от легких и сухих, эти последние Посидоний считает активными, а первые пассивными, то он говорит, что здесь "тяжелое и влажное имеет смысл (logon) материи" (frg. 93 а, 25). В последнем тексте "логос" едва ли имеет какое-либо другое значение как "смысл".

Такое же значение термина встречается не раз (frg. 93 а "сводка содержания" или "учения", frg. 182 "древнее учение"). Наконец, какое отношение логоса и нуса, во фрагментах нет отчетливого суждения. Термин "идея" однажды встречается в чисто платоновском смысле: душа есть идея того, что повсюду разрозненно (frg. 141 а). По Платону, действительно и идея и душа есть то, благодаря чему разрозненное и дискретное превращается в единую и цельную сущность. Но у Посидония не отсутствует и исконное греческое понимание этого термина как указующего на физический предмет, достаточно отчетливо видимый глазу: статуя Брута и сам Брут обладают известной "идеей", то есть образом или наглядно данным видом (frg. 256).

Термин "эйдос" Посидоний употреблял, по-видимому, так же разнообразно, как и Платон. Здесь имеется в виду и чувственное значение эйдоса, когда эйдос трактуется в виде "объемлющего" для "объемлемого" (frg. 93 а). Здесь эйдос является просто той границей предмета, которая делает его оформленным и способным занимать то или другое место. Такого рода эйдос иной раз обладает активно оформляющей силой, как, например, более легкие элементы оформляют собою более тяжелые элементы (frg. 93 а). Этому чувственному и внешнему значению эйдоса противостоит у Посидония внутреннее значение, когда три части души он называет эйдосами души (frg. 160). Как и у Платона, эйдос понимается у Посидония иной раз во внутренне-внешнем смысле, когда, например, говорится о том, что эйдос человека меняется от страха (frg. 154). Наконец, у Посидония не отсутствует и формально-логическое значение эйдоса, когда он, как видовое понятие, противопоставляется родовому понятию (frg. 196).

Таким образом, термин "эйдос" во фрагментах Посидония нигде не употребляется в виде указания на идеальную субстанцию в смысле Платона.

б) Гораздо более богато во фрагментах Посидония представлены термины "космос", "небо", "природа" и "огонь".

Космос у Посидония не только един (frg. 4.8), имеет границу (frg. 8), сферичен (frg. 8; 49, 7; 117), не только возникает и уничтожается (frg. 13) (так что "пустота есть разрушенность мира", frg. 84 97), но и "весь космос и небо есть сущность (oysia) бога" (frg. 20). Здесь мы привели бы один текст из Аэция, который относится вообще к стоикам и не содержит упоминания имени Посидония, почему он и не попал в собрание фрагментов Эдельштейна и Кидда. Та мысль, которая развивается здесь о космосе и его красоте, весьма напоминает собою стоические дедукции позднего времени и потому с большой вероятностью может быть отнесена к Посидонию. Этот текст гласит (Aet. 1 6, 2-3; Doxogr. Cr. Diels3): "[стоики] имели понятие об этом, прежде всего делая заключение от красоты внешней выраженности (to?n emphainomeno?n). Ведь ничто из прекрасных предметов не возникает понапрасну и случайно, но – в результате некого демиургического искусства. Поэтому космос и прекрасен. Это ясно из фигуры, окрашенности, величины и из разнообразия звезд в космосе. Ведь космос шаровиден, что первенствует среди всех фигур. Потому что только эта [фигура] одинаково [направлена] в своих собственных частях: будучи округлой, она и все части свои имеет тоже округлыми". Дальнейшие приводимые у нас тексты уточняют это учение о шаровидном космосе как об определенной системе, возникающей в результате творчества первоогня и являющего собою наиболее совершенное произведение искусства, которое является самим богом и всей природой и материально-чувственной данностью.

Космос есть "система", состоящая из неба, земли и находящихся в них "природ", либо из богов, людей и того, что существует ради них (frg. 14). Космос устрояется в соответствии с умом и промыслом (frg. 21). Космос – разумное (logison), одушевленное и "умное" (noeron) "мыслительное", "мыслящее" "живое" существо. Живое существо есть одушевленная чувственная сущность. Живое существо лучше неживого; но нет ничего лучше космоса; следовательно, космос – живое существо. То, что он одушевленный, явствует из того, что наша душа является его "отрывком" (frg. 99 а). Интуицией в мантическом искусстве руководит некая чувствующая божественная сила, разлитая во всем космосе (frg. 106). Демон человека сроден демону мира (frg. 202). Движение солнца соответственно обращению космоса (frg. 208). Не отсутствует у Посидония и чисто украшательное значение термина cosmeo? ("украшаю"), поскольку у него говорится об "украшении" (stro?mnais) письменами, статуями и серебром (frg. 253, 52; ср. frg. 240 а, 28).

"Небо" – это прежде всего ведущая часть космоса (frg. 23). Дело "астрологии", в отличие от физики, показывать "порядок небесных предметов, поистине обнаруживая, что небо есть космос. Дело же физики – сущность неба (frg. 18,8). Небесные тела удерживаются испарениями мирового океана (frg. 214).

"Огонь". Посидоний этимологически возводил слово "зрение" к слову "касание", "соединение", считая, что все то из "подлежащего", что производит свет и озаряет, подобно огню, есть касание (frg. 193). Огонь трактуется у Посидония прежде всего как элемент (frg. 93). Посидоний заимствует то аристотелевское воззрение, что вышележащее охватывает нижележащее, и таким образом огонь охватывает воздух (frg. 93 а). Солнце является чистым, несмешанным огнем (frg. 17). Луна смешана из огня и воздуха (frg. 122). Солнце – чистый огонь высшей силы, который поэтому сразу же разрушает и уничтожает пары, поднимающиеся от земли и от моря. Огонь же луны менее чистый и более слабый и бессильный, и поэтому он неспособен поглотить все восходящие пары, так что луна лишь приводит влагу своим слабым огнем в некое движение, не уменьшая количество влаги. Поэтому от солнца вода в море как бы уравнивается, будучи прижигаема огнем, а от луны она вздымается, расширяется, и этим Посидоний объясняет происхождение приливов от луны, не от солнца (frg. 219). Галактика есть некий огненный состав (frg. 129). Молнии являются воспламенениями вследствие столкновения и трения потоков воздуха (rfg. 132). В собственном смысле слова светилами называются солнце и луна; звезда же отличается от светила: всякая звезда необходимо называется и светилом, но не наоборот (frg. 127). Посидоний называл бога умным и огневидным духом, не имеющим формы, однако изменяющимся, во что хочет, и уподобляющимся всему (frg. 101). Посидоний называет светилом божественное тело, состоящее из эфира, светлое и огненное, никогда не останавливающееся, но всегда вращающееся по кругу (frg. 127). Из всех этих фрагментов делается ясным, что огонь как элемент понимается Посидонием не вполне вещественно. Он тоньше всякого другого элемента. Из него состоит небо, и он-то является в собственном смысле богом, он даже "умный", или "умопостигаемый", вернее же "мыслящий", или "мыслительный" (noeron), и он приводит все в движение, хотя Посидоний не перестает его именовать "телом". Тут мы имеем одну из самых точных формул эстетики стоического платонизма: тончайший огонь, или эфир, разумное существо, чувственный космос и божество – одно и то же.

"Природа", которой мы уже отчасти касались в предыдущих фрагментах, мало чем отличается от "физики", то есть от натурфилософии, и является целой иерархией исходного первоогня. Но термин "природа" понимается у Посидония также и в этическом и психологическом смысле.

Посидоний считает, что в природе есть некие знаки будущих вещей (frg. 110). Мир есть система, составленная из неба, земли и находящихся в них природ (frg. 14). Образованность и добродетель разумной способности души – это наука о природе сущего (frg. 31). Жизнь в согласии с разумом соразмерна природе (frg. 185). Посидоний говорит о жизни "согласно природе" (frg. 187). По природе в нашей душе есть силы, которые стремятся, соответственно, к наслаждению, к власти и победе (frg. 158). Даже воспитанники лучших учителей подвержены извращению ввиду наущения толпы, с одной стороны, а с другой стороны, ввиду самой природы дела (frg. 169). Подобно тому как природа одним животным дала свирепый нрав, другим плутоватый, а третьим робкий, так нам она дала славный и возвышенный дух, заставляющий нас искать не безопасности, а чести, словом, природа создала нас великодушными (Т. 81). Некоторые качества присущи людям по природе, другие же объясняются их нравом и упражнением. Так, афиняне являются "филологами" не по природе, и не по природе лакедемоняне не любят филологию (frg. 49). Человек начал изготовлять хлеб, подражая природе вещей (frg. 284). День и ночь, согласно Посидонию, обладают природой чета и нечета (frg. 291). Посидоний уподоблял философию живому существу, причем физика составляет его кровь и плоть, кости и мышцы – логику, а душа – этику (frg. 88). Обучение философии Посидоний, как и Панеций, начинал с физики (frg. 91). В передаче Симплиция сохранилось пространное рассуждение Посидония об отличии "физики" (то есть философии) от частных наук. Цель (физического созерцания, согласно Посидонию, рассматривать сущность неба, звезд, их силы и качества, возникновения и уничтожения и быть в состоянии говорить об их величине, форме и порядке. Напротив, астрология не говорит ни о чем из этого, занимаясь точными расстояниями, формами, затмениями, количеством и качеством движения. "Физик" часто вынужден касаться причин вещей, рассматривая действующую силу, астролог же, исследуя внешнее и акцидентальное, недостаточно понимает причины, иногда минуя их, иногда же говоря о них, как, например, в случае затмения (frg. 18). Примерно то же самое передает об отношении "физика" к математику, со слов Посидония, и Сенека (frg. 90). Разумная способность души естественно стремится к соединению с прекрасным (frg. 169). Общее определение антиципации у стоиков: природная мысль об общем (frg. 42).

в) Далее, следуют термины "прекрасное", "доброе" и "мудрое". Относительно этих терминов необходимо сказать, что у Посидония они дифференцируются довольно слабо. Будучи стоическим платоником, он еще не дошел до платоновского, предельно обобщенного понимания добра. Он все еще плохо различает "прекрасное" и "доброе", или "благое", как это мы находим в подавляющем числе случаев употребления этих терминов в греческой литературе. Хотя Платон и дал в яснейшей форме принцип отличия добра от красоты, Посидоний пока не стал на этот путь. Но этот путь, как показывает история античной эстетики, был для греческого ума очень трудным, и свое окончательное завершение он нашел только в неоплатонизме. С другой стороны, все эти термины очень часто понимаются у Посидония моралистически, что необходимо считать у него остатком еще начальных форм стоицизма. Впрочем, оценка здоровья и богатства, вопреки древним стоикам, трактуется у Посидония наряду с высшим благом. Особенно интересно то, что "мудрость" он все еще продолжает толковать психологически и моралистически, будучи пока еще весьма далеким от того онтологического значения этого термина, который у неоплатоников будет трактоваться как подлинное основание всей эстетики.

Душа, по Посидонию, посвящается единственному занятию, непреходящей науке о добре и зле (frg. 90). Лучшая наша часть, то есть разум, стремится к слиянию с прекрасным, которое есть одновременно и добро (frg. 160). Мудрость и все доброе и прекрасное составляют предмет стремления разумной и божественной способности души (frg. 161). Мудрец, опасаясь величайшего зла или предвидя высочайшее благо, не впадает оттого в страстную одержимость (frg. 165, 19; frg. 164, 13). Так, Посидоний одобряет Пиррона, который приводил в пример невозмутимости во время бури свинью (frg. 287).

Прекрасное есть, конечно, и доброе (frg. 160), и дети с возрастом приобретают влечение к прекрасному (frg. 169, 20). К прекрасному стремится вообще разумная способность души (frg. 160). Мудрецы считают все прекрасное (в нравственном смысле, – calon) высшими и. непревзойденными благами и стремятся к ним, не будучи, однако, одержимы страстью (frg. 164). Лежа в постели, Посидоний говорил посетившему его Помпею о том, что благом является лишь прекрасное (в нравственном смысле, – honestum). Когда же боль одолевала его настолько, что черты лица его страдальчески искажались, он повторял: "Ты ничего не добьешься, боль! Сколь ты ни досаждаешь мне, я никогда не признаю тебя злом" (Т. 38). Посидоний считал, что вопрос о добре и зле зависит от вопроса о страстях (frg. 30). Победа над страстями, то есть хаотической и несчастной жизнью, над злом, достигается путем противления неразумному и безбожному началу в душе (frg. 187). Согласно Аполлодору, Хрисиппу и Гекатону, не есть добро то, чем можно пользоваться как во благо, так и во зло; но богатством и здоровьем можно пользоваться как во благо, так и во зло; следовательно, богатство и здоровье не есть добро. Однако Посидоний говорил, что и это тоже добро (frg. 171). Посидоний утверждал, что высшее добро у людей – это богатство и здоровье (frg. 172), полагая, что мудрец должен молиться, прося добра от богов (frg. 40).

Все приведенные тексты из Посидония отличаются слишком общим характером и не вскрывают самого понятия прекрасного, или того, что можно было бы назвать сущностью прекрасного, или спецификой прекрасного. Однако уже в древнейших формах стоицизма мы находили не только намеки на формулировку этой специфики, но и некоторого рода достаточно отчетливые попытки формулировать прекрасное в его специфике. То, что такого рода формулы прекрасного мы находим у Посидония только с большим трудом, это нужно считать вполне естественным, поскольку до нас не дошло ни одного цельного трактата Посидония, а остались только случайные фрагменты, да и те, из-за отсутствия достаточного для них контекста, отнюдь не всегда оказываются вполне ясными. Но, кажется, мы в состоянии привести хотя бы один такой фрагмент, который содержит в себе вполне определенную и для историка эстетики очень ценную попытку схватить прекрасное в его сущности. Этот текст (frg. 160) гласит следующее. Душевные способности человека имеют отвечающие им конечные состояния, "усвоение" (oiceiosis) которых составляет важное понятие стоической философии. По свидетельству Галена, Эпикур говорил лишь о нашем "усвоении" самого низшего, то есть удовольствия, действием способности вожделения. Хрисипп говорил лишь об усвоении высшего, а именно прекрасного (calon), которое есть одновременно и добро (agathon). Посидоний же предусматривал "усвоение" трех целей, соответственно трем способностям души, – удовольствия действием вожделеющей способности; победы, торжества или власти действием волевой способности; и прекрасного-добра действием разумной способности.

Таким образом, прекрасное, как его понимает Посидоний, отличается и от чувственно прекрасного, вызывающего в человеке только аффективные стремления, или вожделения, и от волевого акта, который, если он прекрасен, стремится к добру. Подлинное прекрасное ни просто чувственно, ни просто морально. Оно есть добро, но не в чистом виде добра, а как предмет "разумной способности". "Разумное" в данном случае есть просто смысловое. Если предмет является благим, то есть он добротно и хорошо сделан, то его мы можем понимать и как смысловую конструкцию, в результате чего он становится не только благим, но и прекрасным. Нам кажется, что при всей неточности даваемого здесь рассуждения Посидоний здесь довольно близко подошел к подлинному понятию прекрасного, так что Посидония здесь нетрудно сопоставить и с Платоном, и с Аристотелем, и с древними стоиками, и с эпикурейцами, и с неоплатонизмом.

г) Рассмотрим теперь ряд терминов, относящихся к сфере искусства. Это – само "искусство", и далее, – "гармония", "симметрия", "схема", "poiёma", "poiёsis".

Что касается термина "искусство", то материалы на эту тему могут только разочаровать новоевропейских знатоков. Дело в том, что под этим термином греки понимали также и то, что мы теперь называем наукой, а также и то, что мы теперь называем ремеслом. Получается, что и математика – искусство, и геометрия – искусство. Это уже в значительной мере стирает специфику искусства, как мы его понимаем теперь. Далее, под искусством понимается у Посидония также и образ жизни, то есть прежде всего мораль и все добродетели. Это тоже не способствует выяснению самой категории искусства. Наконец, под искусством понимаются у Посидония, как и у всех греков, такие, например, области, как военное искусство или искусство предсказания. Пожалуй, самым важным искусством, по Посидонию, является "демиургическое искусство", а произведением этого искусства является космос. Но Посидоний не чужд понимать этот термин и в смысле человеческого творчества. Однако здесь Посидоний оказывается неприступным моралистом. Часто для характеристики взглядов Посидония на искусство приводится 88-е письмо Сенеки. Правда, классификация искусства дается здесь с прямым упоминанием Посидония, о чем ниже. Но все это письмо Сенеки наполнено настолько суровой моралистикой, что авторство Посидония в таких взглядах кажется нам сомнительным. Оказывается, что математик, прежде чем делать свои вычисления, должен быть морально высоким человеком. Грамматика тоже не учит морали, и потому грамматика как искусство подозрительна. Астроном умеет наблюдать небо и правильные движения светил. А сам он правильно понимает движение своей души и достаточно ли хорошо ими управляет? Нам кажется, что исследователи слишком спешат считать Посидония источником решительно всех утверждений Сенеки в этом 88-м письме. Это скорее похоже на самого Сенеку, чем на свободомыслящего Посидония. Другое дело – классификация искусства, которая, как сказано, прямо снабжена у Сенеки ссылкой на Посидония как на источник. Но эту классификацию мы ниже и приведем от имени Посидония. А сейчас просмотрим вообще все тексты Посидония, которые трактуют об искусстве и которые отличаются указанным у нас слишком широким пониманием искусства и зачастую слишком моралистическим.

Возможно мантическое искусство (frg. 7). Посидоний написал трактат о тактическом искусстве (frg. 81). Он говорил о пользе наук и знания как для изучения природы, так и для приобретения искусства жизни и счастья (Т. 75). Разумные познания, суждения и вообще все науки и искусства не становятся как бы закоренелыми, подобно привычкам, возникающим вследствие страстей, и не изменяются или прекращаются, подобно скорби и другим страстям. В самом деле, разве с исполнением времени кто-либо отступит или отпадет от той истины, что дважды два – четырё И кто с течением времени разуверится, что все линии, проведенные от центра круга к окружности, равны? (Frg. 166). Посидоний по мере возможности пытается проникнуть своим мантическим искусством даже в те крайне сложные природные символы, какими являются состояния сонного или возбужденного сознания (frg. 110). Сенека рассуждает о различии между философией и мудростью, с одной стороны, и частными искусствами – с другой, опираясь, по всей видимости, на Посидония. Он говорит, что мудрец, то есть философ, исследует и познает причины природных явлений, в числе же и мере их изучает геометр. Мудрец знает, почему существуют небесные тела, в чем их сила и в чем природа; а их течение, восхождение, нисхождение наблюдает математик. Мудрец должен знать, по какой причине в зеркале отражаются образы; но геометр может сказать, насколько отличается образ от тела, и какая форма зеркала воспроизводит какие образы. Философ докажет, что солнце велико, математик же, опираясь на повседневное наблюдение и упражнение, скажет, сколь оно велико. Но для того чтобы математик мог продвигаться в своем частном искусстве, он должен усвоить некоторые принципы; само по себе искусство таким основанием быть не может, потому что его основания шатки. Поэтому философия ничего не требует извне, она все свое дело производит из самой себя; математическое же, если можно так выразиться, поверхностно. Математические науки строят на чужом основании, первоначала они заимствуют, уже благодаря им переходя к более сложному. Единственной вещью занят дух, непреходящей наукой о благе и зле; никакое же другое искусство не задается ни в малой мере вопросом о добре и зле (frg. 90). Первое искусство человека есть добродетель (frg. 184). В золотой век, согласно Посидонию, правили лишь мудрецы. Философы изобрели тогда искусства, полезные в повседневной жизни (frg. 284). При похоронах гетеры Пифионики, говорит Посидоний в XXII книге "Истории", был приглашен великий хор славнейших искусников, и тело провожали в гробницу со всевозможными орудиями и "симфониями" (frg. 66). Тот, кто начинает жить правильно, согласно логосу, становится "искусником порыва", то есть как художник овладевает силой своих страстей (frg. 185).

Теперь мы приведем упомянутую выше классификацию искусства, которая у Сенеки прямо отнесена к Посидонию (frg. 90).

    "Посидоний различает четыре рода искусств: народные (vulga?res) и низкие (sordidae) (может быть, ремесла? – А.Л.), зрелищные (ludicrae), образовательные (pueriles) и свободные (liberales). Народные искусства есть достояние мастеров (opificum) с применением ручного труда. А цель такого искусства заключается в доставлении тех жизненных удобств, в которых не имеется в виду красота (decoris) или подражание (imitatio) высокому (honesti). Зрелищные искусства доставляют наслаждение нашим глазам и ушам. К этому разряду искусств следует отнести искусство механиков, изобретающих сами собою поднимающиеся подмостки и декорации, бесшумно поднимающиеся вверх, и различные другие приспособления в театрах, с помощью которых неожиданно распадается то, что, казалось, было прочно соединено, или, напротив, соединяются предметы, находившиеся на расстоянии, или понемногу опускаются предметы, торчавшие вверх. Так как все это происходит неожиданно перед глазами невежественной толпы, то зрители, не зная скрытых причин всего этого, дивятся. Образовательные искусства имеют уже нечто общее со свободными искусствами; это те искусства, которые греки называют энциклопедическими, а мы называем свободными. Однако только те искусства являются свободными или, как вернее сказать, вольными (liberae), которые ставят своей целью добродетель (virtus)".

Эта классификация искусств у Посидония свидетельствует о том, что, несмотря на общеантичное отождествление искусства, науки и ремесла, Посидоний все-таки формулирует в области искусства некоторого рода иерархию. Самое элементарное искусство у него – это и есть ремесло, которое создает удобство жизни только руками соответствующих работников. То искусство, которое необходимо для театрального зрелища, стоит у Посидония уже выше, так как здесь имеется в виду удовольствие для зрения и слуха. Еще выше стоят искусства и науки в их более специфическом значении. Из искусств у Посидония, вероятно, относится сюда поэзия, музыка, живопись, скульптура, архитектура; а из наук здесь – математика, геометрия, астрономия. Однако самое высокое искусство – это только добродетель. Мы видим, что мораль господствует у Посидония даже в вопросе о классификации искусств. Тогда, может быть, и не так не правы те исследователи, которые для всего 88-го письма Сенеки принимают в качестве единственного источника именно Посидония? Но тогда нельзя не находить некоторого противоречия между пониманием высшего искусства как морали и между пониманием высшего искусства как умозрительной деятельности, а высшего произведения искусства – как космоса.

В передаче Плутарха, душа у Посидония понимается как идея того, что повсюду разрознено, как составленная согласно числу и обладающая гармонией (frg. 141 а). Посидоний был, по-видимому, вполне согласен с Платоном, что вялую, косную душу нужно питать энергичными ритмами и сильно потрясающими душу гармониями (frg. 168).

Симметричное употребляется Посидонием в значении умеренное, среднее (frg. 164, 41). Согласно Клименту Александрийскому, если Панеций объявил целью человека жизнь в соответствии с данными нам от природы порывами или стремлениями, то Посидоний считал целью жизни созерцание истины всего и порядка вселенной и соустроение души в соответствии с этим, в меру возможности, ни в чем не подчиняясь безрассудной части души (frg. 186). Согласно Проклу, если Евклид называл "схемой" схематизированное и нечто материализованное, соприсущее количеству и охватывающее его, то Посидоний называет схемой замыкающий край, отделяя "логос" схемы от количества и полагая схему причиной определения, и ограничения, и схватывания. Замыкающее, говорит он, не то же самое, что замыкаемое, и предел, край – не то же самое, что определенное и ограниченное, и можно рассматривать, с одной стороны, внешнюю охватывающую границу, а с другой стороны – все "подлежащее" в целом, так что один назовет круг схемой по всей поверхности и по внешней границе, а другой – только по периферии (frg. 196). Указанные у нас сейчас три термина эстетики Посидония, несомненно, носят ярко выраженный платонический характер. При этом то, что Посидоний называл "схемой" ("schema"), является оформляющим началом и, в частности, границей предмета, как, например, окружность круга является "схемой" круга. Но Посидоний понимает также и диалектическую природу каждой границы, поскольку она совершенно одинаково относится и к ограничивающему и к ограниченному. Заметим только, что Посидоний, хотя и определяет диалектику в качестве "науки об истинном, ложном и нейтральном" (frg. 188), он нигде не пользуется диалектическим методом терминологически. Но все его основные учения, вроде учения о тождестве мирового нуса и огня или о тождестве космоса и живого существа, а в данном случае о тождестве ограничивающего и ограниченного в границе, пронизано диалектикой в качестве учения о совпадении противоположностей, но не доходит до осознания в терминологическом смысле.

У Посидония попадаются термины poiёma и poiёsis, но нет полной уверенности, как их нужно переводить.

    "Poiёma есть метрическая или ритмическая речь, намеренно отклоняющаяся от прозаического склада... Poiёsis есть poiёma, заключающая в себе содержательный смысл (semanticon), состоящий из подражания божественным и человеческим предметам" (frg. 44).

Если иметь в виду, как это утверждает автор, метрико-симметрическую структуру того, что у него называется poiёma, то эту poiёma, очевидно, надо переводить как "стихотворение" или, по крайней мере, как "стих". Но в таком случае poiёsis, которое в греческом языке указывает на процесс в сравнении с poiёma, указывающим на результат процесса, будет уже нельзя понимать метрико-ритмически, поскольку оно мыслится у Посидония вместе с его смысловым содержанием метрико-ритмической структуры. Ведь едва ли результат процесса никакого содержания в себе не имеет, а самый процесс имеет такое содержание. С точки зрения греческого языка poiёma можно понимать и не как только стихотворение, а вообще как художественное произведение и даже просто как "произведение" или "сочинение". Но тогда было бы странно в художественном произведении находить только одну метрику и ритмику, а содержательный смысл находить только в процессе творчества. Другими словами, этот текст Посидония просто не очень понятен. Понятно только то, что метрико-ритмическое строение художественного произведения, как бы ни понимать это последнее, выдвигается у Посидония на первый план, как важно и то, что Посидоний находит нужным говорить отдельно о метрико-ритмическом строении и отдельно о содержательной стороне произведения. Все остальное не очень ясно.

д) Остается указать еще на два термина, относительно которых ожидалось бы существенное суждение Посидония, но такового суждения во фрагментах найти невозможно. Поэтому они и вообще едва ли относятся к эстетике.

Первый термин – это "миф".

В передаче Клеомеда, по поводу того наблюдения, что через влажный и плотный воздух солнце кажется нам крупнее и дальше отстоящим, через чистый же меньшим и находящимся ближе, Посидоний, по-видимому, в порядке иронии вспоминает о мифологическом Линкее, говоря, что если бы возможно нам было смотреть через плотные стены и другие тела, то солнце показалось бы нам намного крупнее и намного более далеким (frg. 114). В "Похвале металлам" Посидоний, как передает Страбон, не оставляет своей "обычной риторики" и говорит, что верит существующему мифу о происхождении металлов и минералов (frg. 239). Если иметь в виду нараставшие в те времена положительные толкования древней мифологии, то оба эти текста Посидония имеют только весьма слабое значение.

Также разочаровывает у Посидония и употребление термина "аналогия", то есть пропорция.

Об аналогии Посидоний говорит лишь один раз, опровергая теорию Селевка о "несоразмерности" наблюдаемого движения Луны в некоторых частях Земли (frg. 218). Согласно Диогену Лаэрцию, Посидоний считал Солнце шарообразным "аналогично космосу" (frg. 117). Никакой и тени платонического учения о пропорциях здесь не имеется.

Чисто логические фрагменты Посидония также незначительны и тоже не имеют отношения к эстетике.

Из крайне скудных логических фрагментов мы узнаем, что Посидоний различал два логических "статуса", или два основных вида окачественности: в слове и на деле (или в вещи). "В слове" задается вопрос о значении, чтойности, количестве и способе этого значения; "в вещи", или "на деле", насколько можно судить по очень краткому и неясному изложению у Квинтилиана, предмет исследуется сам по себе, с одной стороны, путем чувственного постижения, а с другой стороны, путем умственного постижения, и притом не непосредственно, а в порядке предположений, "конъектур". Первый "статус" поддается письменной фиксации, второй невозможно "записать" (frg. 188). Прочие фрагменты касаются таких частных вопросов, как относительные силлогизмы или этимология (frg. 191. 192. 193).

е) В заключение наших наблюдений над терминологией Посидония необходимо сказать, что если иметь в виду чисто философскую эстетику, то у Посидония можно находить весьма яркие фрагменты в духе свойственного ему стоического платонизма. Еще древнестоическое учение о тождестве первоогня и Нуса Посидоний развивает с большим воодушевлением и красноречием. В области учения специально о прекрасном большой четкости у Посидония не наблюдается. Что же касается искусства, то Посидоний, несомненно, проводит существенное отличие его и от простого ремесла и от ремесленных работ, необходимых для зрелищных впечатлений, и от добра. Поскольку, однако, добродетель трактуется у него все же как наивысшее искусство, то в эстетике Посидония моралистический принцип имеет безусловно наибольшее значение. И, наконец, отличив красоту от ремесла и от добродетели, он все еще не отличает искусства от науки.


15. Заключение

В заключение необходимо поставить вопрос о том, в каких же, собственно говоря, отношениях Посидоний является предшественником неоплатонизма и в каких отношениях он таковым не является.

Наибольшей разработке подверглись у Посидония проблемы космоса, материи и круговорота вещества и душ. Это и понятно, потому что для философии, в которой неоплатонизм только еще отдаленно зарождался, еще не очень опытной в сложных логических проблемах, было вполне естественно обратить внимание сначала на то, что представлялось более материальным и вещественным и что составляло наиболее доступную сторону бытия вообще. При этом даже и в такой области Посидоний еще очень далек от диалектических тонкостей и остается главным образом в пределах орфико-пифагорейского платонизма в космологии и психологии. Тут, например, совсем отсутствует то весьма утонченное логическое учение о чистой материи, которое мы находим в неоплатонизме; и Посидоний здесь ограничивается главным образом орфически-платоническим ее принижением. Гораздо слабее разработаны у него проблемы Души и Ума, в которых он ограничивается только интерпретацией стоического первоогня как мира идей и сперматических логосов, но эта интерпретация является, скорее, только некоторого рода постулатом, и она не показана в более или менее углубленном логическом раскрытии. Ум получает здесь на манер стоиков натуралистическое истолкование, чем весьма выгодно корректируется платоновский дуализм идеи и материи, но здесь совсем еще не расчленены права идеи и материи, что и заставляло обычно историков философии не без основания заносить Посидония в число эклектиков.

Наконец, у Посидония никак не поставлена та проблема, которая у неоплатоников является самой первой, а именно проблема Единого. Наивысшее единство Посидоний понимает только как Нус, а это с неоплатонической точки зрения есть только единство раздельности, но не то абсолютное единство, которое охватывает все разделенное в одной неделимой точке и потому выше всякой раздельности и выше всякого познания. Такая трансцендентность Единого совершенно чужда Посидонию, и тут он не является предшественником неоплатоников.

Тем не менее, подводя итог, необходимо сказать, что Посидоний твердой ногой стал на путь синтезирования главнейших достижений греческой мысли, то есть мифологии, досократики, Платона, Аристотеля, пифагореизма и стоицизма, что, в соответствии с историческим императивом той эпохи, необходимо означало сакрализацию раннеэллинистического просветительства; и то, чего не успел сделать Посидоний на этом пути, с успехом доделали платоники последующих двух столетий, пока весь этот синтетизм и сакрализация не достигли своего завершения в системе неоплатоников.
 

 

 

 


 

 

 

 



   
© 1995-2024, ARGO: любое использвание текстовых, аудио-, фото- и
видеоматериалов www.argo-school.ru возможно только после достигнутой
договоренности с руководством ARGO.